– А ну-ка, падла, напряги ноги! – то ли попросил, то ли приказал он.

Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Корейко нанес мастерский боксерский удар, заставивший Пархатого занять неудобную позицию возле параши.

– Поганку мутить задумал! – отплевываясь, взвизгнул Пархатый. – Пахан, э то ж фуфло, а под цацачку косит.

– Пархатый!

Корейко залепил по вальтанутому лицу оглушительную плюху.

– Червь! Умри этого хлюста рукопашного!

Духаристый длиннорукий Червь без суеты спрыгнул c нар.

Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко ребром ладони нанес Червю болезненный удар в плечо, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.

– Ша! Не рыпаться! – спокойно скомандовал пахан. – Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? – И в его опытных руках сверкнула пиковина. – На-ка, понюхай!

– Надзиратель! – глупо крикнул перепуганный Корейко. – Тут беспределом занимаются!

– Ах ты, сволочь, хипиш поднимать?! – зеленея лицом, заскулил Червь.

– Фуфло, не толкай меня на мокруху! – медленно, стараясь не смотреть на новенького, ожесточился пахан. – Ну и масть же пошла...

– Гадом буду, заделай его, пахан! – взбеленился Пархатый.

– Крови не терплю! – туманно пояснил пахан. – Да и на хрена нам рога мочить? Пусть живет. Его менты и без нас заквасят... Что в карманах?

– Пустой я, – запинаясь ответил новенький.

– Курево есть?

– Некурящий.

– Ладно, без шорохов! Отпустите его.

Блатота разбрелась по своим местам.

– А лепень-то у него ничего, – проехидствовал Червь, приметив пиджак новенького, – на тебя, пахан!

– Ты что духаришься, Червь! – просипел пахан... – Это тебе не пайку закашивать. А ну-ка, вахлак, сымай лепень!..

– Какой еще лепень, товарищ?

– Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Тошнит он тут «товарищами»! Лепень, говорю, сымай!

– Ты что, рогомет, кони отбросить хочешь? – прибавил Червь.

Новенький все понял и, менжуясь, снял пиджак. «О, люди, порождение ехидны!» – по-чеховски остро воскликнул в душе Корейко.

– То-то, терпило! – Червь засуетился и поднес пиджак новенького к пахану. – Носи, здоровый!.. Пахан, а может и прохоря у него заштопорим?

– Вахмуркам оставь его прохоря!

Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее крымское солнышко, то самое солнышко, которое безжалостно падало на каменистый пляж и белые спины отдыхающих. Безропотно выкатывались на кишащий людьми берег морские волны. На пляже среди сотни отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам c удлиненным бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами июльского солнца и медленно покрывалось красным ожоговым загаром. Мадам вздыхала и, переворачиваясь на купальной простыне, ворчала: «Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!» Со стороны Феодосии подплывали два рыболовецких сейнера. C Ялтинской бухты подгребал своим ходом москвич Максим Иванов. «Хороша водичка!» – радостно сверкая глазками, протрезвонил Иванов, выходя из воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, c недопеченными плечами, к его синим в клеточку трусикам была прикреплена зеленая капроновая авоська, доверху заполненная крупными мидиями. «Послушайте, вы! – обратился к господину Иванову товарищ c прогорелой спиной. – Вы, что это, из Турции приплыли?» – «Нет, из Парижа!» – пошутил товарищ Иванов, бросая на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла. Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов ясно видел сгоравшие дотла спины, груди, бедра и даже сгоревшие черные трусы – все реально. Иванов зашагал к морю, бултыхнулся и, колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда.

Корейко проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце, показалась морда конвоира.

– Подъем, подлюги!

Корейко поднял со сна голову, вдохнул в себя порцию тлетворного воздуха и бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные стены, испещренные следами от воды, были похожи на каменную могилу, где-то пряталась смерть.

В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было доходным домом страхового общества «Россия». В расстроенном мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался приказ: «Найти, обезвредить, доставить!»

– Где же искать этого жида маланского?! – сквозь зубы процедил Альберт Карлович, окидывая взглядом площадь имени товарища Железного Феликса. – Так, отставить истерику мысли! Приказ номер один: рассуждать логически... а машину не дали, шляйся теперича по ихней столице... Ладно... Деньги у него есть. Приказ номер два: действовать. Начнем c гостиниц. Разумеется, c дорогих гостиниц. Какие в этой прорве дорогие гостиницы? Первоклассными гостиницами являются «Националь», «Савой» и этот, как его, «Гранд»...

От слова «Гранд» потерялась добавочка «Отель», но скоро нашлась, и получилось: «Гранд-отель». Альберт Карлович кивнул и немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.

– Профессор непонятных наук! – ругнулся капитан, переходя улицу. – Ходи тут по этой срани.

И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный – раз, сандаль губатый – два, фантик занюханный – три, ну, я ему устрою – четыре, смерти будет просить – пять, но я буду зол и беспощаден – шесть.

Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:

«Нет в этой жизни счастья!» –

Спел на прощанье музыкант.

И мое хилое запястье не украшает бриллиант.

О, где вы, страсти изумруды?

Покоя нет в душе моей.

Душа стремится на Бермуды,

А я пою вам здесь! Ей-ей!

В «Гранд-отель» Альберта Карловича не пустили: ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение, набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок в морду портье и спросить змеиным сипом:

– Врагов народа прикрываете?

Портье вздрогнул и еле шевелящимися губами пролепетал: «Никак нет, товарищ». Ишаченко описал приметы гр. Бендера, портье развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: «Ну, я вас еще достану!», вышел на улицу.

В «Савойе» картина не изменилась.

– Вы мне тут Кремль из говна не лепите! – веско говорил капитан. – Сопельники тут свои повытаскивали! Где вражеский элемент?

– У нас тут, товарищ, только иностранцы.