Равик улыбнулся.

– Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.

Она посмотрела на него.

– Когда дело касается мелочей, можно и спросить, а ежели речь идет о важном – никогда.

– И это верно.

Она прошла в ванную и пустила воду. Равик сел у окна и закурил. Высоко над крышами стояло красноватое зарево, бесшумно кружился снег. С улицы донесся лающий гудок такси. На полу бледно мерцали хризантемы. На диване лежала газета. Он принес ее вечером… Бои на чешской границе, бои в Китае, ультиматум, где-то пало правительство… Он взял газету и сунул ее под цветы.

Жоан вышла из ванной. Разгоряченная, она присела на корточки среди цветов.

– Где ты был вчера ночью? – спросила она.

Он протянул ей сигарету.

– Ты и в самом деле хочешь это знать?

– Еще бы!

– Я был здесь, – сказал он после некоторого колебания, – и ждал тебя. Решил, что ты уже не придешь, и ушел.

Жоан молчала. В темноте то вспыхивал, то угасал огонек ее сигареты.

– Вот и все, – сказал Равик.

– Тебе захотелось выпить?

– Да…

Жоан повернулась к нему.

– Равик, – сказала она, – ты действительно ушел только потому, что не застал меня?

– Конечно.

Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил их тепло: то было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем многие годы жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.

– Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду. А может, ты ушел просто потому, что не хотел меня видеть?

– Нет.

– Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.

– Я бы тебе сказал.

– Значит, не в этом дело?

– Нет, действительно не в этом.

– Тогда я счастлива.

Равик посмотрел на нее.

– Что ты сказала?

– Я счастлива, – повторила она.

Он помолчал с минуту.

– А ты понимаешь, что говоришь? – спросил он наконец.

– Да.

Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.

– Такими словами не бросаются, Жоан.

– Я и не бросаюсь.

– Счастье, – сказал Равик. – Где оно начинается и где кончается?

Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?

– Счастье начинается тобой и тобой же кончится, – сказала Жоан. – Это же так просто.

Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? – подумал он.

– Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.

– Я тебя люблю.

Он сделал неопределенный жест.

– Ты же почти не знаешь меня.

– А какое это имеет отношение к любви?

– Очень большое. Любить – это когда хочешь с кем-то состариться.

– Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить – это я знаю.

– Где кальвадос?

– На столе. Я принесу. Не вставай.

Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.

– Знаю, ты меня не любишь, – сказала она.

– В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.

– Ты будешь меня любить.

– Буду. Выпьем за любовь.

– Погоди.

Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, – разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.

– Откуда ты все это знаешь?

– Оттого что люблю тебя.

Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, – пусть ни во что и не веря?

– Почему ты сопротивляешься? – спросила Жоан.

– Что ты сказала?

– Почему ты сопротивляешься? – повторила она.

– Я не сопротивляюсь… Да и к чему мне сопротивляться?

– Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего ты не хочешь впустить.

– Иди сюда, – сказал Равик. – Дай мне еще выпить.

– Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные коло – кольчики звенят… А иной раз – будто скрипка играет… Улицы полны нами, словно музыкой… Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма… Но музыка звучит… Звучит постоянно…

Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала меня. Легко же тебе дается счастье.

Он выпил кальвадос.

– И часто ты бывала счастлива? – спросил он.

– Нет, не очень.

– Ну, а все-таки? Когда в последний раз у тебя в голове звенели серебряные колокольчики?

– Зачем ты спрашиваешь?

– Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.

– Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.

– Всегда все бывает по-другому.

Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими лепестками, который раскрывается, ничего не тая.

– Это было два года назад, в Милане… – сказала она, – и продолжалось недолго…

– Ты была тогда одна?

– Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.

– Конечно, не понимал.

– Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены. – Она взяла с дивана подушку, положила за спину и устроилась поудобнее. – Он ругался. Называл меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.

– Этого никто никогда не понимает.

– Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у нас с тобой по-другому. Он хотел меня убить. – Она рассмеялась. – В таком положении они всегда грозятся убить. Через несколько месяцев другой тоже хотел меня убить.

Но никто никогда этого не делает. А вот ты никогда не захочешь меня убить.

– Разве что с помощью кальвадоса, – сказал Равик. – Дай-ка бутылку. Слава тебе, Господи, наконец-то мы заговорили по-человечески. Несколько минут назад я изрядно струсил.

– Оттого что я тебя люблю?

– Незачем начинать все сначала. Это вроде прогулки в фижмах и парике. Мы вместе, надолго ли, нет ли – кто знает? Мы вместе, и этого достаточно. К чему нам всякие церемонии?

– «Надолго ли, нет ли…» – мне это не нравится. Однако все это только слова. Ты не бросишь меня. Впрочем, и это только слова, сам знаешь.

– Безусловно. Тебя когда-нибудь бросал человек, которого ты любила?

– Да. – Она взглянула на него. – Один из двух всегда бросает другого. Весь вопрос в том, кто кого опередит.

– И что же ты делала?

– Все! – Она взяла у него рюмку и допила остаток. – Все! Но ничто не помогало. Я была невероятно несчастна.

– И долго?

– С неделю.

– Не так уж долго.

– Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна – вся, полностью, что через неделю мое горе иссякло. Несчастны были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить. И остается одна опустошенность. А потом все проходит и постепенно оживаешь.