– Что ты знаешь о Зигмунде Фрейде? Ты пьян, и я пожалуюсь на тебя распорядителю «Шехерезады» капитану Чеченидзе.

– Дитя мое, капитан Чеченидзе служил со мной в одной полку. Он был поручиком, а я подполковником. Он до сих пор не забывает об этом. Можешь жаловаться сколько угодно.

– Ладно. Пропусти меня.

– Равик! – Морозов положил ему на плечи свои огромные руки. – Не будь ослом! Позвони синеокому чуду и приходи вместе с ним, если уж решил провести вечер у нас. Вот тебе совет человека, который понимает толк в жизни. Пусть это дешево, зато всегда действует.

– Нет, Борис. – Равик взглянул на него. – Уловки тут ни к чему, да я и не хочу хитрить.

– Тогда ступай домой, – сказал Морозов.

– В пальмовую могилу? Или в свою конуру?

Морозов оставил Равика и поспешил на помощь парочке, искавшей такси. Равик подождал, пока он вернется.

– Ты разумнее, чем я думал, – сказал Морозов. – Иначе ты давно уже сидел бы у нас в зале…

Он сдвинул на затылок фуражку с золотыми галунами и хотел еще что-то добавить, но тут в дверях «Шехерезады» показался подвыпивший молодой человек в белом смокинге.

– Господин полковник! Гоночную машину!

Морозов сделал знак шоферу такси, оказавшемуся первым на стоянке, и проводил подвыпившего гостя к машине.

– Почему вы не смеетесь? – спросил пьяный. – Ведь я назвал вас полковником. Разве это не остроумно?

– В высшей степени остроумно. А насчет гоночной машины просто великолепно.

Морозов вернулся к Равику.

– Пожалуй, тебе лучше зайти, – сказал он. – Наплевать. И я бы так поступил. Ведь когда-нибудь это должно произойти. Почему же не сразу? Развяжись с этим делом. Так или иначе. Если мы перестанем делать глупости – значит, мы состарились.

– Я тоже все обдумал и решил пойти в другое место.

Морозов лукаво посмотрел на Равика.

– Ладно, – сказал он. – В таком случае, увидимся через полчаса.

– Как сказать!

– Тогда – через час.

Через два часа Равик зашел в «Клош д'Ор». Здесь было еще совсем пусто. Внизу, вдоль длинной стойки бара, как попугаи на шесте, сидели проститутки и болтали. Тут же слонялись торговцы кокаином, поджидая туристов. В зале наверху несколько парочек ели луковый суп. В углу напротив сидели на диване две женщины, пили шерри-бренди и о чем-то шептались – одна с моноклем в глазу, в костюме мужского покроя и с галстуком, другая рыжеволосая и полная, в очень открытом вечернем платье с блестками.

Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не пошел в «Шехерезаду»? Чего боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки не сломили, а усилили его. К чему обманывать себя? Оно было со мной – единственное, что у меня еще осталось, когда я крался по глухим переулкам, прятался по каким-то потайным комнатам, когда капля за каплей в меня вливалось одиночество чужих беззвездных ночей. Разлука разожгла мое чувство, как его не могла бы разжечь сама Жоан, а теперь…

Чей-то сдавленный вскрик вернул его к действительности. Занятый своими мыслями, он не заметил, что тем временем в бар вошло несколько женщин. Теперь он увидел, что одна из них, сильно подвыпившая, похожая на светлокожую мулатку, в сдвинутой на затылок, украшенной цветами шляпке, отбросила в сторону столовый нож и начала медленно спускаться по лестнице. Никто ее не пытался задержать. Навстречу ей по лестнице поднимался кельнер. Женщина, стоявшая наверху, преградила ему путь.

– Ничего не случилось, – сказала она. – Ничего не случилось.

Кельнер пожал плечами и повернул обратно. Рыжеволосая, сидевшая в углу, поднялась. Ее подруга, та, что задержала кельнера, поспешно сошла к стойке. Рыжая с минуту стояла неподвижно, прижимая ладонь к полной груди. Затем осторожно, раздвинув два пальца, опустила глаза. Платье было разрезано на несколько сантиметров. В разрезе зияла рана. Кожи не было видно. Виднелась лишь открытая рана, окаймленная зеленым, переливающимся на свету шелком. Рыжая все смотрела и смотрела на рану, словно никак не могла поверить в случившееся.

Равик невольно вскочил с места, но тут же снова сел. С него было достаточно и одной высылки. Женщина с моноклем силой усадила рыжую на диван. В ту же минуту снизу вернулась другая, та, что полминуты назад спустилась в бар. Она несла в руке рюмку водки. Женщина с моноклем, упершись коленом в диван, зажала рыжеволосой рот и быстро отвела ее руку от груди. Вторая выплеснула на рану водку. Примитивная дезинфекция, подумал Равик. Рыжеволосая стонала, дергалась, но другая держала ее, как в тисках. Еще две женщины загородили стол от остальных гостей. Все делалось быстро и ловко. Через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в кафе появилась целая компания лесбиянок и гомосексуалистов. Они окружили столик, двое подхватили рыжую и повели к лестнице; другие окружили их плотным кольцом, и все, болтая и смеясь, как ни в чем не бывало, покинули кафе. Большинство посетителей так ничего и не заметило.

– Ловко, а? – произнес кто-то за спиной Равика.

Это был кельнер.

Равик кивнул.

– А в чем дело?

– Ревность. Они прямо-таки бесноватые, эти развратницы.

– Но откуда взялись остальные? Выросли как из-под земли. Просто телепатия какая-то.

– Они это нюхом чуют, мсье.

– Должно быть, кто-то позвонил и вызвал других. Так или иначе, они проделали все удивительно быстро.

– Они это чуют. Держатся друг за дружку, как смерть за черта. Никто никого не выдаст. Лишь бы не вмешивалась полиция. Вот все, что им нужно. Сами разбираются в своих делах.

Кельнер взял со стола пустую рюмку.

– Еще одну? Что вы пили?

– Кальвадос.

– Хорошо. Еще один кальвадос.

Кельнер ушел.

Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков от него. Очевидно, она. вошла, пока он разговаривал с кельнером. С ней было двое мужчин… Они увидели друг друга одно – временно. Ее загорелое лицо побледнело. С минуту она сидела не шевелясь и не сводя с него глаз. Затем резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В ее лице произошла странная перемена. Оно словно превратилось в смутное, расплывчатое пятно, на котором были видны только неподвижные, ясные, как кристаллы, глаза. Никогда еще Равик не видел у нее таких светлых глаз. В них была какая-то гневная сила.

– Ты вернулся, – сказала она тихо, едва дыша. Она стояла совсем близко к нему. На мгновение Равику показалось, что она хочет его обнять, но она этого не сделала. Даже руки не подала.

– Ты вернулся, – повторила она.

Равик молчал.

– Ты уже давно в Париже? – спросила она так же тихо.

– Две недели.

– Две недели… И я не… Ты даже не подумал…

– Никто не знал, где ты. Ни в отеле, ни в «Шехерезаде».

– В «Шехерезаде», но я же… – Она запнулась. – Почему ты не писал?

– Не мог.

– Ты лжешь!

– Пусть так. Не хотел. Не знал, вернусь ли обратно.

– Опять лжешь. Не в этом дело.

– Только в этом. Я мог вернуться, мог и не вернуться. Неужели ты не понимаешь?

– Нет, зато понимаю другое: ты уже две недели в Париже и ничего не сделал, чтобы найти меня…

– Жоан, – спокойно сказал Равик. – Ведь не в Париже твои плечи покрылись загаром.

Кельнер, словно почуяв неладное, осторожно приблизился к их столику. Он все еще не мог прийти в себя после только что разыгравшейся сцены. Как бы невзначай, вместе с тарелкой он убрал со стола, покрытого скатертью в красно-белую клетку, ножи и вилки. Равик заметил это.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал он кельнеру.

– Что в порядке? – спросила Жоан.

– Да ничего. Тут только что случилась история. Разыгрался скандал. Ранили женщину. Но на этот раз я не стал вмешиваться.

– Не стал вмешиваться?

Она вдруг все поняла и изменилась в лице.

– Зачем ты здесь? Тебя опять арестуют. Я все знаю. Теперь тебе дадут полгода тюрьмы. Ты должен уехать! Я не знала, что ты в Париже. Думала, ты никогда больше не вернешься.