Нинетта усмехнулась. Ангельский лик исчез, сменившись гримасой озорного уличного мальчишки. Она поставила поднос на стол и, пританцовывая, вышла из комнаты.
– Вот видишь, – вздохнула Роланда. – Распустились – дальше некуда. Знают, что они нам нужны.
– Ну и правильно, – заметил Равик. – Когда же еще они смогут себе это позволить?.. Но что означает этот джем?
– Это гордость мадам. Сама готовит его. В своем имении на Ривьере. Он и вправду хорош. Попробуй.
– Терпеть не могу джема. Особенно если его варила миллионерша.
Роланда отвинтила стеклянную крышку, взяла лист толстой бумаги, положила на него несколько ложек джема, гренок и кусок масла. Завернув все это в пакет, она подала его Равику.
– Возьми, – сказала она. – Уж угоди ей! Потом выбросишь. Она обязательно проверит, отведал ли ты его. Последнее, чем может гордиться стареющая женщина, лишенная всяких иллюзий. Сделай это хотя бы из вежливости.
– Хорошо, – Равик встал и открыл дверь. – Довольно-таки шумно, – сказал он, вслушиваясь в гул голосов, музыку, смех и крики, доносившиеся снизу. – Неужели там только французы?
– Нет, конечно, Большей частью иностранцы.
– Американцы?
– В том-то и дело, что не американцы, а немцы. Никогда еще у нас не было так много немцев. Тебе это не кажется странным?
– Вовсе нет.
– Они почти все хорошо говорят по-французски. Не то что немцы, которые приезжали в Париж несколько лет назад.
– Нетрудно себе представить. Должно быть, у вас и солдат немало бывает
– в том числе и колониальных?
– Ну, эти-то всегда ходят.
Равик кивнул.
– И что же, немцы тратят много денег?
Роланда рассмеялась.
– Что верно то верно. Угощают всякого, кто готов с ними пить.
– Вероятно, главным образом солдат. А ведь в Германии действуют валютные ограничения, все границы закрыты. Выехать можно только с разрешения властей. Больше десяти марок вывозить нельзя. И вдруг в Париже столько веселых немцев. Все они сорят деньгами и отлично говорят по-французски. Пожалуй, ты права: это действительно странно.
Роланда пожала плечами.
– Мое дело маленькое… Лишь бы расплачивались настоящими деньгами.
Равик вернулся домой в девятом часу.
– Мне кто-нибудь звонил? – спросил он портье.
– Нет.
– И после обеда не звонили?
– Нет. За весь день ни одного звонка.
– Кто-нибудь заходил, спрашивал меня?
Портье отрицательно покачал головой.
Равик стал подниматься по лестнице. На втором этаже ссорились супруги Гольдберг. На третьем кричал ребенок. Это был французский подданный Люсьен Зильберман. Возраст – год и два месяца. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви, из Франкфурта-на-Майне, он был и святыней, и предметом спекуляции. Ребенок родился во Франции, и благодаря ему они надеялись получить французские паспорта на два года раньше срока. Люсьен, смышленый, как все годовалые младенцы, очень скоро сделался настоящим семейным тираном.
На одном из верхних этажей играл патефон, принадлежавший беженцу Вольмайеру. Звучали немецкие народные песни. Перед тем как попасть во Францию, Вольмайер сидел в концлагере Ораниенбург. В коридоре пахло капустой и сумерками.
Равик направился к себе в номер. Ему захотелось почитать. Как-то очень давно он купил несколько томиков всемирной истории и теперь разыскал их. Чтение не доставило ему особенной радости. Более того, его охватило чувство какого-то гнетущего удовлетворения при мысли о том, что все происходящее ныне отнюдь не ново. Все это уже случалось много раз. Ложь, вероломство, убийства, варфоломеевские ночи, коррупция, порожденная жаждой власти, нескончаемые войны… История человечества была написана слезами и кровью, и среди тысяч обагренных кровью памятников сильным мира сего лишь изредка встречался один, осиянный серебристым светом. Демагоги, обманщики, братоубийцы и отцеубийцы, упоенные властью себялюбцы, фанатики и пророки, мечом насаждавшие любовь к ближнему; во все времена одно и то же, во все времена терпеливые народы натравливались друг на друга и бессмысленно творили убийство… во имя императора, во имя веры, во имя коронованных безумцев… Этому не было конца.
Он отложил книги в сторону. Из открытого окна снизу доносились голоса. Он узнал их: Визенхоф и фрау Гольдберг.
– Нет, – сказала Рут Гольдберг. – Он скоро вернется. Через час.
– Час – это тоже немало времени.
– А что, если он вернется раньше?
– Куда он пошел?
– К американскому посольству. Он каждый вечер ходит туда. Стоит на улице, смотрит на здание, и все. Потом возвращается.
Визенхоф сказал что-то, Равик не разобрал его слов.
– Ну, еще бы, – сердито возразила Рут Гольдберг. – А кто не сумасшедший? Что он стар, я и без тебя знаю… Отстань, – сказала она немного погодя. – Мне сейчас не до этого. Нет настроения.
Визенхоф что-то ответил.
– Тебе легко говорить, – сказала она. – Деньги-то у него. У меня нет ни сантима. А ты…
Равик встал. Его взгляд упал на телефон, но он не подошел к нему. Было около десяти часов. Жоан ушла утром и до сих пор ни разу не позвонила. Он не спросил, придет ли она вечером. Весь день он был уверен, что она придет. Теперь эта уверенность исчезла.
– Тебе все просто! Тебе лишь бы удовольствие получить, – сказала фрау Гольдберг.
Равик пошел к Морозову. Его комната была заперта. Он спустился в «катакомбу».
– Если мне будут звонить – я внизу, – предупредил он портье.
Морозов играл в шахматы с каким-то рыжим мужчиной. В углах зала сидело несколько женщин. Они вязали или читали. У всех были озабоченные лица.
Равик подсел к Морозову и стал следить за игрой. Рыжий играл превосходно – быстро и как будто совершенно безучастно. Морозов явно проигрывал.
– Здорово меня тут разделали, а? – спросил он. Равик ничего не ответил. Рыжий поднял на него глаза.
– Это господин Финкенштейн, – сказал Морозов. – Совсем недавно из Германии.
Равик кивнул головой.
– Как там сейчас? – спросил он, лишь бы о чем-то спросить.
Рыжий только пожал плечами. Равик и не ждал другого. В первые годы действительно все лихорадочно расспрашивали вновь прибывших, ловили каждую весть из Германии, со дня на день ожидая краха Третьей империи. Теперь всякий понимал, что только война может привести к крушению рейха. И всякий мало-мальски разумный человек понимал также, что правительство, решающее проблему безработицы путем развития военной промышленности, в конце концов столкнется с альтернативой:
война или внутренняя катастрофа. Значит, война.
– Мат, – без особого торжества объявил Финкенштейн и встал. Он посмотрел на Равика. – Не знаете ли средства от бессонницы? С тех пор как я здесь, совсем не могу спать. Засну и тут же просыпаюсь.
– Пейте, – сказал Морозов. – Бургундское. Побольше бургундского или пива.
– Я совсем не пью. Пробовал ходить часами по улицам до полного изнеможения. И это не помогает. Все равно не могу спать.
– Я дам вам таблетки, – сказал Равик. – Пройдемте со мной наверх.
– Возвращайся, Равик, – крикнул Морозов ему вдогонку. – Не покидай меня, брат!
Женщины, сидевшие в углах зала, удивленно взглянули на него. Затем снова принялись вязать и читать с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь. Равик вместе с Финкенштейном поднялся к себе в номер. Когда он открыл дверь, ночная прохлада – окно было распахнуто настежь – обдала его темной холодной волной. Он глубоко вздохнул, включил свет и быстро огляделся. В ком – нате никого не было. Он дал Финкенштейну снотворное.
– Благодарю, – сказал тот, едва заметно шевеля губами, и выскользнул как тень.
Теперь Равик окончательно понял, что Жоан не придет; собственно говоря, он знал это уже утром. Он только не хотел в это верить. Он обернулся, словно услышал у себя за спиной чей-то голос. Все вдруг стало совершенно ясно и просто. Она добилась своего и теперь не спешит. Да и чего он мог от нее ждать? Ждать, что она бросит все ради него и вернется? Какая глупость. Конечно, она нашла кого-то другого, и не просто другого человека, но и совсем другую жизнь, от которой не собирается отказываться!
