Они пришли в большую, залитую солнцем комнату, напоминавшую студию художника. Из высокого широкого окна был виден парк, раскинувшийся между авеню Рафаэля и авеню Пру дона. Справа открывался вид на Порт-де-ля-Мюэт, а дальше в золотистой дымке зеленел Булонский лес.

Комната была обставлена в полусовременном стиле. Большая тахта, обитая чересчур ярким синим бархатом, несколько кресел, более удобных с виду, чем на самом деле; слишком низкие столики, фикус, американская радиола. В углу стоял чемодан Жоан. В целом комната была довольно мила, но Равику она не понравилась. Он признавал одно из двух: либо безупречный вкус, либо полную безвкусицу. Половинчатость претила ему. А фикусов он вообще терпеть не мог.

Он заметил, что Жоан внимательно наблюдает за ним. У нее хватило смелости пригласить его, но она не знала, как он отнесется ко всему этому.

– У тебя хорошо, – сказал он. – Просторно и уютно.

Он открыл радиолу. Это был отличный аппарат с автоматической сменой пластинок. Они грудой лежали на столике, стоявшем рядом. Жоан взяла несколько штук и поставила их на диск.

– Ты знаешь, как она работает?

– Нет, – сказал он, хотя отлично это знал.

Она включила радиолу.

– Чудесная вещь. Не надо вставать и менять пластинки. Лежи, слушай и мечтай в сумерках…

Радиола и в самом деле работала великолепно. Равик знал, что она стоит, по крайней мере, двадцать тысяч франков. Комната наполнилась мягкой, словно плывущей музыкой – сентиментальные парижские песенки. «J'attendrai…".[19]

Жоан стояла, подавшись вперед, и слушала.

– Нравится? – спросила она. Равик кивнул. Он смотрел не на радиолу, а на Жоан, на ее восхищенное лицо, словно растворившееся в музыке. Как легко она способна увлечься. Как любил он в ней эту легкость, которой сам был лишен. Кончилось… Кончилось, подумал он, и эта мысль не причинила ему боли. Словно покидаешь знойную Италию и возвращаешься на туманный север.

Жоан выпрямилась и улыбнулась.

– Пойдем… Ты еще не видел спальню.

– А мне непременно надо ее посмотреть?

Она испытующе взглянула на него.

– Ты не хочешь посмотреть? Почему?

– Действительно, почему? – сказал он. – Конечно, посмотрю.

Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.

– Пойдем, – сказала она и взяла его за руку.

Спальня была обставлена в чисто французском вкусе. Большая кровать в стиле Людовика XVI – явная подделка под старину; туалетный столик в том же духе, своими очертаниями он напоминал человеческую почку; зеркало под барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла, словно взятые из стандартного голливудского фильма. Тут же стоял очень красивый расписной флорентийский ларь шестнадцатого века. Он явно не гармонировал со всем остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших мещан. Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и пара серебряных туфель.

Постель была неприбрана. Казалось, она еще сохраняла тепло Жоан. На туалетном столике стояли флаконы с духами. Один из стенных шкафов был открыт. В нем висели платья. Ее гардероб заметно пополнился. Жоан не отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.

– Нравится тебе у меня?

– Нравится. Все это очень подходит тебе. Она кивнула. Ни о чем больше не думая, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени легкого волнения, которое он заметил вначале. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.

Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Мало того что она отвела мне роль наемного танцора из второсортного дансинга, она еще с наивным бесстыдством показывает мне квартиру, обставленную любовником, и выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.

– Жаль, что у тебя нет такой квартиры, – сказала она. – Тут чувствуешь себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.

– Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду…

– Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?

Он взял ее за руки.

– Да, ухожу. Навсегда. Ты живешь с другим. А я не делю с другими женщин, которых люблю. Она резко отстранилась.

– Что? Что ты говоришь? Я… Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! – Она сверлила его взглядом. – Впрочем, нетрудно догадаться! Конечно, Морозов, этот…

– При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь увидел, говорит само за себя.

Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от бешенства. Она уже была уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.

– Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в «Шехерезаде», значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!

– Я не сказал, что ты стала содержанкой.

– Не сказал, но дал это понять! Теперь мне все ясно! Сначала ты устроил меня в «Шехерезаду» – в эту мерзкую дыру, потом оставил одну, и, если я к кому-то обратилась за помощью, если кто-то позаботился обо мне, значит, я непременно стала содержанкой! Да и что может быть на уме у ночного швейцара, кроме грязных мыслишек? Этот жалкий холуй не способен понять, что женщина может сама по себе чего-то стоить, что она может работать и кое-чего добиться! И ты – именно ты – упрекаешь меня в этом! Как только тебе не стыдно!

Неожиданно Равик резко повернул ее, подхватил под локти и бросил на кровать.

– Вот! – сказал он. – И хватит болтать ерунду!

Она была так ошеломлена, что осталась лежать на кровати.

– Может быть, ты еще и побьешь меня? – сказала она немного спустя.

– Нет. Я только не хочу больше выслушивать весь этот вздор.

Она лежала не шевелясь. Бледное лицо, обескровленные губы, безжизненные стеклянные глаза. Раскрытая грудь. Обнаженная нога, свисающая с кровати.

– Я звоню тебе, – сказала она, – ни о чем дурном не думаю, радуюсь, хочу быть с тобой… и вдруг, пожалуйста!.. Такая гадость! Гадость! – с отвращением повторила она. – Я-то думала, ты другой!

Равик стоял в дверях спальни. Он видел комнату с претенциозной мебелью, Жоан на кровати и ясно понимал, что вся эта обстановка как нельзя лучше подходит к ней. Он досадовал на себя, что завел этот разговор. Надо было уйти без всяких объяснений, и дело с концом. Но тогда она непременно пришла бы к нему и произошло бы то же самое.

– Да, я думала, ты другой, – повторила она. – От тебя я этого не ожидала.

Он ничего не ответил. Все это было предельно дешево, просто невыносимо. Вдруг он удивился са – мому себе: как это он мог три дня подряд внушать себе, что навсегда потеряет покой и сон, если она не вернется? А теперь… Какое ему до нее дело? Он достал сигарету и закурил. Его губы были горячи и сухи. Из соседней комнаты доносилась музыка. Радиола все еще играла, снова звучала песенка «J'attendrai…». Равик вышел из спальни и выключил радиолу.

Когда он вернулся, Жоан по-прежнему лежала на постели. Она как будто и не пошевелилась. Но халат ее был распахнут чуть шире, чем раньше.

– Жоан, – сказал он, – чем меньше об этом говорить, тем лучше…

– Не я завела этот разговор…

Он охотно запустил бы сейчас в нее флаконом духов.

– Знаю, – сказал он. – Разговор начал я, и я же его кончаю.

Он повернулся и направился к выходу. Но не успел он дойти до двери, как она оказалась перед ним. Захлопнув дверь, она широко расставила руки и преградила ему путь.

– Вот как! – сказала она. – Ты кончаешь разговор и уходишь! До чего же все просто! Но я хочу сказать тебе еще кое-что! Я еще многое хочу тебе сказать! Ведь ты сам видел меня в «Клош д'Ор», видел, что я была не одна, а когда в ту ночь я пришла, тебе все было безразлично – ты спал со мной… И наутро тебе все было безразлично, и ты снова ласкал меня, и я любила тебя, и ты был такой хороший, и ни о чем не спрашивал, и за это я любила тебя, как никогда раньше. Я знала: ты должен быть таким, и только таким, я плакала, когда ты спал, и целовала тебя, и была счастлива, и ушла домой, боготворя тебя… А теперь? Теперь ты пришел и упрекаешь меня в том. на что в ту ночь столь милостиво закрыл глаза! Теперь ты все это вспомнил, и укоряешь меня, и разыгрываешь оскорбленную невинность, и закатываешь мне сцену, точно ревнивый супруг! Чего ты, собственно, от меня хочешь? Какое имеешь на меня право?