Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем.

…Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, – из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше… Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: «Меня это не касается». Вот в чем дело! Одним меньше?! Да – пусть хоть одним меньше! Это – ничто и это – все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял – ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка – словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно.

Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти… И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее – начало…

Он проходил мимо входа в «Озирис». Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки.

Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в «Озирис».

Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле.

– Роланда, – позвал Равик.

Она обернулась.

– Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел.

– А что такое?

Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками.

– Я заканчиваю тут свои дела, – ответила Роланда. – Через неделю уезжаю.

– Навсегда?

Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму.

– Вот посмотри.

Равик прочел ее и вернул Роланде.

– Твоя тетка умерла?

– Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. – Роланда рассмеялась. – Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции… А теперь она не сможет уехать отсюда.

– Ты откроешь собственное кафе?

– Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка?

Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне.

– Чудесно, – сказал Равик.

– Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. – Ее глаза излучали тепло и нежность. – На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо?

– Великолепно. Ты выйдешь замуж?

– Сразу же.

– Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все, что наметила?

Роланда рассмеялась.

– Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет. Какое может быть кафе без мужчины?

Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое может быть кафе без мужчины?

– Не торопись переводить деньги на его имя, – сказал Равик. – Подожди, пока все не наладится. Она опять рассмеялась.

– И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны друг другу для ведения дела. Мужчина – не мужчина, если деньгами распоряжается его жена. Какой-нибудь сопляк мне ни к чему. Я хочу уважать своего мужа. А это невозможно, если он каждую минуту будет приходить ко мне и выпрашивать деньги. Неужели ты не понимаешь?

– Понимаю, – сказал Равик, хотя никак не мог этого понять.

– Вот и хорошо! – Она удовлетворенно кивнула головой. – Хочешь выпить?

– Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра с утра я должен работать.

Она удивленно взглянула на него.

– Ты совершенно трезв. Хочешь девушку?

– Нет.

Легким движением руки Роланда приказала двум девицам подойти к посетителю, заснувшему на диване. Лишь очень немногие девушки сидели на мягких пуфиках, расставленных в два ряда посредине зала. Остальные предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча ее за собой. Развевались волосы, тряслись груди, белели плечи, взвивались короткие шелковые юбки. Девушки визжали от удовольствия. Казалось, «Озирис» преобразился в некую Аркадию – обитель классической невинности.

– Ничего не поделаешь, лето! – заметила Роланда. – Приходится смотреть сквозь пальцы. – Она взглянула на него. – В четверг мой прощальный вечер. Мадам дает обед в мою честь. Придешь?

– В четверг?

– Да.

В четверг, подумал Равик. Через семь дней. Семь дней, семь лет. Четверг… Тогда все уже останется позади. Четверг… Можно ли загадывать так далеко?

– Конечно, приду, – сказал он. – Где вы собираетесь?

– Здесь. В шесть часов.

– Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда.

– Спокойной ночи, Равик.

Это случилось, когда он ввел ретрактор. Равика словно обдало стремительной, ошеломляющей, горячей волной. Он только что смотрел на открытую красную рану, на прозрачный пар, идущий от нагретых влажных салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами, – как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом устремленные на него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку, каждый волосок усов на крупном лице Вебера… Он с трудом овладел собой и продолжал спокойно работать.

Он накладывал шов. Руки действовали машинально, рана постепенно закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по рукам и по всему телу течет пот.

– Вы не закончите шов? – спросил он Вебера.

– Хорошо. А что с вами?

– Ничего, просто жарко. Не выспался.

Вебер перехватил взгляд Эжени.

– Это случается, Эжени, – сказал он. – Даже с праведниками.

На мгновение вся операционная закачалась перед глазами. Неимоверная усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему. Язык распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом и очень медленно. Мак, подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак во Фландрии. Открытый, красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна жизни – прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к кистям, смерть, пришедшая откуда-то издалека, словно внезапно замкнулся какой-то контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади.