Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.

– Ну что? – спросил он. – Каково первый раз встать с постели?

Девушка посмотрела на него, потом в окно – на серый пасмурный день – и снова на него.

– Плохая погода, – сказал он.

– Нет, – ответила она. – Для меня хорошая.

– Почему?

– Потому что не надо выходить на улицу.

Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, – щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем – ведь другую он совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.

– Мало радости разносить шляпки в такую погоду, – сказала Люсьенна.

– А вы разносили шляпки?

– Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина шестого. Самое время бегать со шляпками. – Она посмотрела в окно. – Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.

Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти ни– когда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.

– Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? – спросил он.

Она настороженно взглянула на него.

– Мне говорили о ней.

– Кто?

– Знакомая.

– Как ее зовут?

Девушка помедлила.

– Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и знала адрес.

– Когда это было?

– За неделю до того, как пришла сама.

– Это та, что умерла во время операции?

– Да.

– И все-таки вы пришли сюда?

– Да, – равнодушно ответила Люсьенна. – А почему бы и нет?

Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.

– Вы были у той же акушерки? – спросил он. Люсьенна молчала.

– Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто они.

– Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.

– А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?

Люсьенна пожала плечами.

– А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала. Ребенок… Куда мне с ребенком?

Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он держал над собой раскрытый зонтик.

– Сколько мне еще лежать здесь, доктор?

– Около двух недель.

– Целых две недели?

– Это не так уж долго. А что?

– Где же взять такие деньги?

– Может быть, вас удастся выписать немного раньше.

– Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого – тридцать франков в сутки.

– Кто вам сказал?

– Сестра.

– Какая? Конечно, Эжени…

– Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?

– За операцию вы уже заплатили.

– Сестра говорит, этого далеко не достаточно.

– Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.

– Мне хотелось бы узнать поскорее.

– Зачем?

– Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. – Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. – Еще за комнату надо заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый месяц, и хоть бы было за что.

– Вам никто не помогает?

Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.

– Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: «Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться».

Равик кивнул. Все это было не ново.

– Люсьенна, – сказал он. – Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.

Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.

– Полиция? Нет! Еще сама влипну.

– Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.

Она горько усмехнулась.

– Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. – Люсьенна оправила кимоно. – Некоторым просто не везет, – спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.

– Неправда, – ответил Равик. – Вам здорово повезло.

В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее настолько, что она не услышала, как он вошел.

– Эжени, сказал он.

Она вздрогнула и обернулась.

– Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!

– Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.

Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.

– Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам…

– Эжени, – сказал Равик. – Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.

– А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни…

Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, – прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: «А что мне оставалось?» и «Как мне за все расплатиться?..»

– Вышли бы вы замуж, Эжени, – сказал Равик. – За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного бюро.

– Мсье Равик, – с достоинством произнесла сестра. – Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору Веберу.

– Вы это и так делаете с утра до вечера. – Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. – Эжени, почему набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый – у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?

– Слава Богу, нет.

– Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В «Озирис». Сообщаю об этом на всякий случай, – вдруг понадоблюсь доктору Веберу.

– Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.

– Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.

– Тоже мне отель, еврейская лавочка!

Равик обернулся.

– Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи – евреи. А иной раз евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно – китайскую кухню. Вот как бывает на свете.

Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.

Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая толком, что произошло… Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик, он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.

Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.

– Что? – непонимающе спросил он. – Что?

Это был кельнер.

– Вы не расплатились, мсье.

– Что?.. Ах, да… Я вернусь… – Он вырвал руку.

Кельнер залился краской.