«Который час? – переспросил тот, окидывая Джорджа откровенно подозрительным взглядом. – А вот послушайте и сосчитайте, сколько пробьет».

Джордж прислушался, и башенные часы по соседству не заставили себя ждать.

«Как, всего три?» – возмутился Джордж, когда удары затихли.

«Ну и что ж? А вам сколько нужно?» – ответил констебль.

«Девять, разумеется», – заявил Джордж, предъявляя часы.

«А вы помните, на какой улице живете?» – строго вопросил блюститель общественного порядка.

Джордж подумал и сообщил свой адрес.

«Ах, вот оно что, – сказал полисмен. – Ну так послушайтесь моего совета: спрячьте подальше ваши часы да идите себе подобру-поздорову домой. А дурака валять тут нечего».

И Джордж в полном недоумении поплелся домой.

Вернувшись к себе, он решил было опять раздеться и лечь в постель, но, вспомнив, что придется снова одеваться, и снова умываться, и снова принимать ванну, предпочел устроиться в кресле и там поспать.

Но уснуть он не мог: никогда в жизни он не чувствовал себя так основательно проснувшимся. Он зажег лампу, достал шахматную доску и стал играть с самим собой в шахматы, но даже это занятие не воодушевило его; время тянулось слишком медленно. Тогда он бросил шахматы и попытался читать. Убедившись, что и чтение не вызывает в нем ни малейшего интереса, он снова надел пальто и вышел прогуляться.

Улицы были так пустынны и мрачны, а все встречные полисмены осматривали его с таким нескрываемым подозрением и так далеко провожали лучами своих фонариков, что ему стало казаться, будто он вправду что-то натворил, и он начал прятаться в переулках и укрываться в темных подворотнях, как только издали доносилось мерное «топ-топ».

Разумеется, подобный образ действия не вызвал у полисменов прилива доверия: они извлекли Джорджа из очередной подворотни и спросили, что он там делает. Когда же он ответил «ничего» и добавил, что просто вышел на прогулку (это было в четыре часа утра), ему почему-то не поверили и двое полицейских в штатском проводили его до самого дома, чтобы выяснить, действительно ли он живет, где говорит. Они посмотрели, как он открывает дверь своим ключом, подождали, пока он войдет, потом расположились на противоположной стороне улицы и стали наблюдать за домом.

Придя домой, Джордж решил разжечь камин и, чтобы убить время, собственноручно приготовить себе завтрак, но за что он ни брался, начиная от ведерка для угля и кончая чайной ложечкой, – все опрокидывалось или валилось на пол. Поднялся такой грохот, что он чуть не умер со страху, представляя себе, как миссис Гиппингс вскакивает с постели, вообразив, что к ней забрались воры, и как она открывает окно и визжит: «Полиция!» – и как вышеупомянутые сыщики врываются в дом, надевают на наго наручники и волокут в полицейский участок.

К этому времени нервы у Джорджа были так взвинчены, что ему уже мерещилось и судебное заседание, и безуспешные попытки растолковать присяжным обстоятельства дела, и всеобщее недоверие, и приговор, осуждающий его на двадцать лет каторжных работ, и смерть его убитой горем матери. Тут он отказался от намерения приготовить себе завтрак, закутался в пальто и просидел в кресле до тех пор, пока в половине восьмого не появилась миссис Гиппингс.

Джордж сказал, что с тех пор никогда не просыпался раньше времени: эта история послужила ему хорошим уроком.

Пока Джордж рассказывал мне свою правдивую повесть, мы оба сидели, завернувшись в пледы. Как только он кончил, я принялся за дело: вооружился веслом и начал будить Гарриса. Я ткнул его всего три раза, но этого оказалось достаточно: он повернулся на другой бок и пробормотал, что сию минуту спустится в столовую, только зашнурует ботинки. Пришлось пустить в ход багор, чтобы напомнить ему, где он находится, и тогда он вскочил, а Монморанси, спавший у него на груди сном праведника, полетел кувырком и растянулся поперек лодки.

Потом мы приподняли брезент, все четверо высунули наружу носы, поглядели на реку и задрожали. Накануне вечером мы предвкушали, как проснемся чуть свет, сбросим пледы и одеяла, скатаем брезент, кинемся в воду и предадимся долгой, упоительной оргии купанья, оглашая воздух восторженными криками. Но вот настало утро, и эта перспектива почему-то представилась нам совсем не такой соблазнительной. Вода казалась слишком мокрой и холодной, а ветер пронизывал насквозь.

– Ну, кто первый? – выдавил из себя Гаррис.

Наплыва желающих не было. Что касается Джорджа, то он решил дело просто: скрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси невольно начал подвывать, – видимо испытывая глубочайший ужас при ода ной лишь мысли о купанье. Гаррис же пробурчал, что потом будет чертовски трудно взобраться в лодку. Затем он спрятался под брезент и занялся поисками своих штанов.

Вообще говоря, идти на попятный не в моих правилах, но и нырять мне вовсе не хотелось. Еще, чего доброго, напорешься на корягу или увязнешь в иле. Поэтому я решился на компромисс: выйти на берег и просто обтереться холодной водой. Я взял полотенце, вылез из лодки, подошел к большому дереву и начал карабкаться по суку, нависшему над рекой.

Было зверски холодно. Дул пронзительный ледяной ветер. У меня сразу пропала охота обтираться. Мне захотелось вернуться в лодку и одеться, и я уже собирался это сделать, но, пока я собирался, дурацкий сук подломился, я и мое полотенце с оглушительным всплеском шлепнулись в реку, и я, с галлоном воды в желудке, очутился на середине Темзы раньше, чем сообразил, что, собственно, произошло.

– Боже правый! Старина Джей все-таки решился! – воскликнул Гаррис, и это было первое, что я услышал, когда всплыл на поверхность. – Вот уж не думал, что у него хватит духу! А ты, Джордж?

– Ну, как там, ничего? – крикнул Джордж.

– Восхитительно! – прохрипел я, пуская пузыри. – Вы просто олухи, что не хотите купаться. Ни за что на свете не упустил бы такого случая. Почему вам не попробовать? Будьте мужчинами, решайтесь!

Но убедить их мне не удалось.

Наше одевание ознаменовалось весьма занятным происшествием. Когда я наконец влез в лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я так спешил натянуть рубашку, что впопыхах уронил ее в воду. Я пришел в дикую ярость, особенно когда Джордж разразился хохотом. По-моему, ничего смешного тут не было, и я сказал об этом Джорджу, но он захохотал еще пуще. Я отродясь не видел, чтобы человек так веселился. В конце концов я потерял терпение и сообщил ему, что он полоумный маньяк и жалкий оболтус, но он ржал все громче. И вот, выудив рубашку из воды, я вдруг обнаружил, что рубашка-то вовсе не моя, а Джорджа и что я по ошибке схватил ее вместо своей; тут я впервые оценил комизм положения и теперь уже начал смеяться сам. И чем дольше я смотрел на помиравшего со смеху Джорджа, тем больше веселился и под конец начал хохотать так, что злополучная рубашка опять полетела в воду.

– Что же ты… что же ты… не вытаскиваешь ее? – спросил Джордж, давясь от смеха.

Я так смеялся, что долго не мог произнести ни слова, но потом все-таки мне удалось выкрикнуть:

– Рубашка не моя… это твоя рубашка…

Мне никогда не приходило в голову, что человек может с такой быстротой перейти от необузданного веселья к мрачному негодованию.

– Что?! – заорал Джордж, вскакивая. – Остолоп несчастный! Не можешь ты быть поосторожнее, что ли? Какого черта ты не пошел одеваться на берег? Такому разине не место в лодке! Давай сюда багор!

Тщетно пытался я обратить его внимание на смешную сторону этого происшествия. Джордж порою бывает чертовски туп и не понимает шуток.

Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтунью. Он сказал, что сам ее приготовит. Судя по его словам, он был великим специалистом по части яичниц. Он много раз приготовлял их на пикниках и во время прогулок на яхтах. Он был чемпионом по яичницам. Он дал нам понять, что люди, которые хоть раз попробовали его яичницу, навеки теряли вкус ко всякой другой пище, а впоследствии чахли и умирали, если не могли вновь получить это блюдо.