Дошло до того, что у нас потекли слюнки от его рассказов, и тогда мы приволокли ему спиртовку, и сковородку, и все яйца, которые еще не успели разбиться и испакостить содержимое нашей корзины, и стали умолять его приступить к делу.

Ему пришлось немало потрудиться, чтобы разбить яйца; собственно говоря, трудность состояла не в том, чтобы их разбить, а в том, чтобы удержать их при этом на должном расстоянии от штанов и вылить, по возможности, именно на сковородку, а не в рукава. Все же в конце концов несколько яиц каким-то образом попали куда следует, и Гаррису удалось, присев тут же на корточки, взбить их вилкой.

Насколько мы с Джорджем могли судить, это была мучительная работа. Стоило Гаррису приблизиться к сковородке, как он тотчас же обжигался, ронял все, что держал в руках, и принимался плясать вокруг спиртовки, дуя на пальцы и ругаясь последними словами. Оглядываясь на него, мы с Джорджем всякий раз видели, как он проделывает эти сложные операции. Сперва мы даже приняли их за какие-то особые приемы кулинарного искусства.

Мы ведь понятия не имели о яичнице-болтунье и считали, что это какое-нибудь блюдо краснокожих индейцев или туземцев Сандвичевых островов и что его всегда готовят в сопровождении заклинаний и ритуальных плясок. Монморанси тоже заинтересовался, подошел и сунул нос в сковородку, но его тут же обожгло брызгами масла, и он, в свою очередь, принялся плясать и браниться. В общем, это было одно из самых интересных и волнующих зрелищ, какие я когда-либо видел. Мы с Джорджем страшно жалели, что оно так быстро кончилось.

Ожидания Гарриса не вполне оправдались. Плоды его трудов были так жалки, что о них не стоит и говорить. Из шести попавших на сковородку яиц получилась одна чайная ложка подгоревшего, неаппетитного месива.

Гаррис сказал, что во всем виновата сковорода. Он уверял, что болтунья получилась бы куда вкуснее, будь у нас газовая плита и таз для варенья. И мы решили не готовить этого блюда, пока не обзаведемся упомянутыми кухонными приборами.

К тому времени, когда мы кончили завтракать, солнце уже стало припекать, ветер утих и утро, казалось, решило оправдать самые смелые наши надежды. Почти ничто вокруг нас не напоминало о девятнадцатом веке; глядя на реку, залитую лучами утреннего солнца, мы легко могли забыть о событиях, протекших с достопамятного июньского, утра 1215 года, и вообразить себя теми молодыми английскими йоменами[21] в Домотканой одежде, с кинжалом за поясом, которые собрались тогда на берегу, чтобы собственными глазами посмотреть, как в английскую историю будет вписана величественная страница, смысл которой стал ясен простому народу[22] лишь четыре с лишним столетия спустя, благодаря некоему Оливеру Кромвелю, глубоко изучившему ее.

То было прекрасное летнее утро: солнечное, теплое и тихое. Но в воздухе ощущался трепет надвигающихся событий. Король Джон заночевал в Данкрофт-холле, после того как накануне маленький городок Стэйнз с утра до ночи оглашался лязгом воинских доспехов, стуком конских копыт по камням мостовой, окриками военачальников, грубой бранью и забористыми шутками бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков и говорящих на непонятном языке иноземцев, вооруженных пиками.

Все новые и новые группы рыцарей и сквайров[23] в нарядных, но запыленных и покрытых дорожной грязью плащах въезжали в город. Весь вечер напуганные горожане угодливо распахивали двери своих домов перед грубыми солдатами, требующими ночлега и пищи, и плохо приходилось дому и его обитателям, если что-нибудь оказывалось не по вкусу гостям, ибо в те бурные времена меч был судьей и обвинителем, истцом и палачом, и он расплачивался за все, что брал, только тем, что щадил, если заблагорассудится, жизнь дающего.

Но вот большая часть войск, приведенных баронами, собралась вокруг костров на рыночной площади, и там они едят, и пьянствуют, и орут во всю глотку хмельные песни, играют в кости и ссорятся далеко за полночь. Пламя костра рисует причудливые узоры на кучах сложенного оружия и на неуклюжих фигурах воинов. Любопытные городские детишки боязливо посматривают на них; дюжие крестьянские девушки, посмеиваясь, подходят ближе и перебрасываются трактирными шутками с солдатами, столь непохожими на их деревенских кавалеров, которые сразу же получили отставку и стоят в стороне, глазея и тупо ухмыляясь. А вдали, на полях, окружающих город, чуть мерцают огоньки других костров, где, видимо, тоже расположились лагерем отряды каких-нибудь знатных лордов, и рыщут, словно трусливые волки, французские наемники вероломного короля Джона.

Так, под окрики часовых, охраняющих темные улицы, озаренная вспышками сторожевых огней на вершинах окрестных холмов, протекает ночь, и над прекрасной долиной старой Темзы загорается заря великого дня, которому суждено решить судьбы грядущих поколений. Едва лишь начинает светать, как на одном из двух островков, как раз напротив тога места, где мы находимся, поднимается страшный шум и грохот. Множество рабочих воздвигают там большой шатер, привезенный накануне вечером, и плотники сколачивают скамьи, а обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами, шелками и драгоценной парчой.

И вот – наконец-то! – по дороге, вьющейся вдоль берега реки, приближаются, смеясь и перекликаясь зычными гортанными голосами, человек десять дюжих алебардщиков – это, конечно, воины баронов; они останавливаются на том берегу, всего лишь в сотне ярдов от нас, и ждут, опершись на алебарды.

Проходит час за часом, и все новые и новые отряды вооруженных людей стекаются к берегу; длинные косые лучи утреннего солнца отражаются от их шлемов и панцирей, и вся дорога сплошь заполнена гарцующими конями и сверкает сталью. И всюду скачут орущие всадники, и маленькие флажки развеваются от легкого ветерка, и то тут, то там поднимается суматоха, и воины расступаются перед каким-нибудь знатным бароном, который верхом на боевом коне, окруженный оруженосцами, спешит стать во главе своих йоменов и вассалов.

А удивленные крестьяне и любопытные жители Стейнза облепили склон Купер-хилла на противоположном берегу реки, и никто из них толком не знает, что тут происходит, но все высказывают самые различные догадки о великом событии, которое должно совершиться у них на глазах, и некоторые говорят, что это счастливый день для всего народа, а старики недоверчиво покачивают головами, ибо они уже не раз слышали подобные басни.

И вся река до самого Стейнза усеяна лодками, баркасами и утлыми рыбачьими челнами, каких уже не встретишь в наши дни, – разве что у бедняков. Направляемые дюжими гребцами, проходят они, иные на веслах, а иные на шестах, через пороги в том месте, где много лет спустя вырастет нарядный Белл-Уирский шлюз, и собираются поближе – насколько хватает смелости – к большим крытым баркам, которые стоят наготове и ждут короля Джона, чтобы отвезти его туда, где он должен подписать роковую Хартию.

Наступает полдень, и в толпе, терпеливо, как и мы, ждущей много часов, разносится слух, будто коварный Джон снова ускользнул из рук баронов, бежал из Данкрофт-холла в сопровождении своих наемников и, вместо того чтобы даровать народу какую-то хартию, намерен обойтись с ним совсем иначе.

Но не тут-то было! На этот раз он попал в железные тиски, и напрасно он извивается и норовит вывернуться. Вот уже клубится вдали на дороге облачко пыли, вот оно приближается, растет, и все громче становится топот множества копыт, и собравшиеся толпы зрителей рассыпаются перед блестящей кавалькадой нарядных лордов и рыцарей. И впереди, и сзади, и с боков скачут их йомены, а посредине – король Джон.

Он подъезжает к приготовленной для него барке, и его встречают, выступив вперед, знатнейшие бароны. Он приветствует их шутками, и улыбками, и милостивыми речами, словно прибыл на праздник, устроенный в его честь. Но, перед тем как спешиться, он украдкой оглядывается на своих французских наемников и на обступившие его угрюмые ряды воинов, приведенных баронами.