Он пришёл в блиндаж с тяжёлой ношей. Три автомата, чёрная винтовка с оптическим прицелом, клок длинных густых волос, свисающих из-под ремня, своя трехлинейка… Номоконов закрыл за собой дверь, выпрямился. Грязный, с ошмётками глины на коленях, насторожённый, он действительно был похож на шамана, увешанного амулетами. Заулыбались солдаты, окружили стрелка, помогли снять оружие. Нерадостно встретил Номоконова лейтенант Репин — руки опустил по швам.

— Докладывайте!

Чего там… Только что опять промашку сделал солдат. Правильно и вовремя вышел он к заграждению, а когда послышался щелчок затвора и строгий возглас, забыл солдат короткое слово, все время вертевшееся в голове, и закричал «длинно», по-своему:

— Свой идёт, советский! Погоди, парень. На охоту я ходил, от лейтенанта! Это, который Репкин…

Солдата взяли под руки, увели в маленькую землянку и там, при свете коптилки, рассмотрели со всех сторон. Заместитель командира взвода старший сержант Тувыров там оказался. Он и звонил из землянки лейтенанту, сказал, что «жив и здоров Номоконов, с большой добычей идёт, верным курсом, а только, как и

предполагалось, пропуск запамятовал». Словом, все известно…

— Хорошо постреляли, — внимательно осматривал лейтенант солдата. — Четверых уничтожили?

— Маленько не так, командир… Там ещё лежит мой, этот ночью без оружия явился. Ну и немецкого коня свалил, имущество…

— Не понимаю, — брезгливо потрогал Репин клок конской гривы. — Волчьи хрящики принесли, вещественные доказательства? Чтобы не сомневались командиры, затылки не чесали?

Погоди, лейтенант, не упрекай солдата. Не только ради святого чувства взаимной веры ползал Номоконов в ночи от одного трупа к другому. Ещё в дни отступления попадало к нему в руки немецкое оружие. В стороне от дороги, в глухом распадке, испытал человек из тайги автомат уничтоженного гитлеровца. Сперва посмотрел, разобрался, что к чему, а потом и пострелял: короткими очередями, длинными. Так понял, что слабоват немецкий автомат против трехлинейки, сильно дёргается в руках, бьёт недалеко. Худо для охотника— много бегать надо с автоматом. Однако молодым, горячим солдатам может пригодиться чужое оружие. А винтовка с оптикой любому нужна: разве не слышит лейтенант, что говорят люди? Понадеялись на мир, прозевали фронтовую грозу, мало снайперских винтовок насверлили? Да и сам лейтенант печалился за это. Патроны не подойдут —стекло можно взять. Ну а грива от немецкого коня особо нужна. Кто из охотников-тунгусов ходит по осеннему лесу в тяжёлых ботинках? Мягкие чулки можно сплести из конского волоса, бродни, олочи. Тогда ни за что не услышать фашистам пробирающегося стрелка.

Так сперва думал Номоконов, когда подполз к роднику. А потом твёрдо решил винтовку «насторожить», хугур поставить, пугать-манить фашистов. Ещё бы больше оружия принёс, да только другой стрелок снял выслеженных им фашистов. Где он, кто?

Молчит Номоконов, внимательно осматривает лица солдат, изучает их глаза. Кто таился далеко за спиной, кто все расскажет лейтенанту? Нет здесь такого.

— Если ещё подобный фокус выкинете, — рассердился лейтенант, — накажу! Никто не требует лазать за доказательствами к черту на рога. Думай тут, гадай…

Очень тревожился лейтенант за него. Это хорошо понимает Номоконов. Потому в самый боевой момент пришлось вернуться в блиндаж. А так-эге… Ещё бы денька два пролежал у оврага солдат, всё равно бы подкараулил опасного фашиста. Проморгал Номоконов немецкого снайпера, чуть не пропал от его пули, до темноты не высовывался. Тайный отнорок для наблюдения рыл, да не успел — темно стало. Потом так решил: на «немецкой стороне» оврага надо делать новый скрадок, оттуда ударить днём по солнечному зайчику. Номоконова выдал бинокль, но и фашист этим выказал себя. Посмотрим, чья возьмёт… Успокойся, лейтенант, гляди, что живой твой солдат, корми его и снова отпускай на охоту. Большое дело завернул Номоконов —надо кончать.

Увидел лейтенант клочок ваты на рукаве телогрейки солдата, мизинец в дырку просунул:

— За сучок зацепились?

И ещё заметил командир взвода, что не прикоснулся Номоконов к сухому пайку, полученному им перед выходом за передний край. Потрогал он промаслившийся пакетик, ещё крепче обидел:

— Трофейным питались?

Эй, лейтенант… Шибко хочет кушать твой солдат, а только не тронул он запаса. Ну кто из охотников сразу съедает свой хлеб? А если не добудешь зверя? Как тогда? На трудный день откладывают охотники кусок хлеба, взятый из деревни, на тайгу, на промысел надеются. Ловчее бьют тогда, стараются. А сытому чего… Ка-лякать али спать хочется. Словом, такая привычка у Номоконова, сразу не бросишь. Было время у солдата, а только не ел он немецкий хлеб и свой запас не тронул. И какие уж тут хрящики? На прицеле меткого немца был родник, но, дождавшись темноты, Номоконов всё-таки пополз за трофеями. После того, что случилось днём, мог он прийти в блиндаж без оружия врага? А теперь —пожалуйста, не шибко засмеёшься. Вот он, идёт…

Отворилась дверь блиндажа, и, пригнувшись, вошёл человек. Вспотевший, разгорячённый от ходьбы, во весь рост выпрямился он и вскинул руку к голове, обвязанной пёстрым платком.

— Задание выполнено, товарищ лейтенант! — Рассказывайте, Павленко.

— Посылают корректировщиков или наблюдателей, — утвердительно произнёс солдат. — Немца, который сидел днём, — не мог заметить: хорошо укрылся. Ровно в восемь смелый пришёл — на дерево полез. Этого первой пулей сбил, висит.

— Ужинайте, отдыхайте и на рассвете снова туда. — Репин что-то отметил в блокноте. — Глаз с бугра не спускайте.

— Есть!

Вошёл молодой сухощавый человек с ёжиком седых волос на непокрытой голове. Неторопливо поставил винтовку в пирамиду, нахмурился:

— Опять пусто, товарищ лейтенант.

— Ничего, ничего, Канатов, — подбодрил Репин. — Сегодня не пришли — завтра обязательно выйдут. Не зря посылаю к озеру: хорошо постреляете.

Усталый, но радостный зашёл в блиндаж Тагон Санжиев, доложил об успехе:

— Планировщиков прикончил.

— Кого-кого?