Прямо по коридору, под лестницей, имелись еще одни двери, выходившие во внутренний дворик. Клаша сказала Тане идти за ней. Они вышли во дворик, в котором лежали и делали вид, будто спят, две огромные лохматые собаки, и, обогнув какую-то надворную постройку, очутились у того самого флигеля, что выходил фасадом своим в Гранатный переулок. Возле флигеля сидел на лавочке, подставив морщинистое лицо солнышку, их с Леной вчерашний знакомец – былинный кудесник. Завидев Таню, он заулыбался ей, как добрейшей своей старой знакомой. Таня в ответ сотворила малый поклон, изяществу которого позавидовала бы иная балерина. Старец заулыбался еще более и принялся размеренно кивать головой, не прекратив этого делать даже после того, как Таня скрылась за дверью.

Клаша довела ее до самого входа, постучала и, не дожидаясь ответа с той стороны, сказала: «Проходите, пожалуйста, барышня» – и отворила перед ней дверь. Без малейшего страха, но с обычною осторожностью человека, вступающего в незнакомое помещение, Таня переступила порог.

Это была довольно обширная, светлая, со множеством окон комната. Таня немного даже удивилась, найдя эту комнату не только исключительно чистою и убранною, но еще и устроенную с редким для купеческих домов вкусом. Но Таня-то, стараниями Екатерины Францевны, как никто, знала, что такое устроить дом со вкусом. Цвета обоев, обивки мебели, драпри находились здесь в совершенной гармонии. В комнате не было ни одного предмета, фасоном своим нарушающего целостность обстановки. Всякие излишества отсутствовали. Только что икон в красном углу было непомерно много. Три чина. И всё старого письма. Причем все лампады теплились, подмигивая крохотными своими огоньками. У Тани промелькнуло: что нынче за праздник? – но она не вспомнила. Левее иконостаса, у окна, укутав ноги в плед, сидел в кресле молодой, болезненного вида человек. Лицо этого человека, притом что и было изможденным давнишнею, по всей видимости, болезнью, еще хранило следы былой красоты. Могло даже показаться, что с наружности его еще не полностью вытеснено болезнью выражение необычного для этого сословия благородства. Удивительно, но, при очевидном болезненном его состоянии, комната не выглядела помещением, в котором содержится болящий. Здесь не то что, упаси боже, не было какой-нибудь там скляночки для мокроты, но и даже всякие микстуры и прочие медикаменты, равно как и самый их запах, здесь отсутствовали. А внешний вид обитателя этой комнаты свидетельствовал об отменно усердном за ним уходе. Он был тщательно, если не сказать строго, одет. Густые волосы и борода аккуратно подстрижены. Мраморно-бледные руки чисты и ухоженны. Приглашенную гостью он смерил злым и одновременно высокомерным взглядом. Таня этому не особенно удивилась, потому что у больных, она знала, часто бывает такой взгляд. Она поздоровалась. Незнакомец отвечал на приветствие медленным кивком головы и указал тонкою слабою рукой на канапе у стены. Таня присела на краешек.

– Что вам угодно, сударыня? – с вызовом спросил Мартимьян Васильевич.

Таня сразу не поняла широкого значения этого вопроса. Она подумала, если ей сюда предложили прийти, то это от нее что-то угодно.

– Но мне кажется, – отвечала она, – что это у вас была нужда видеть меня.

– Мне нужда видеть вас?! Да, верно! Есть нужда! Вы второй день кружитесь возле нашего дома. Вы вчера в набат здесь били. Сегодня снова что-то выискиваете. Знаете, что я вам скажу: оставьте его! Добром прошу – оставьте! Вы – революционеры, вы – бунтари. У вас душа рвется – дайте побунтовать! дайте покуролесить! Будьте любезны. Но не совестно ли вам вовлекать в свои молодые забавы постаревшего и поглупевшего жуира?! Что вы его ищете? Зачем он вам? Вы же при всей своей революционной принципиальности не признаетесь, что вам нужна лишь его казна. Вам надо оплачивать счета, гасить долги. Мне все известно!

Мартимьян Васильевич говорил взахлеб. Нездоровый румянец на его лице перешел в густую красноту. Сухонькие кулачки дрожали. Конечно, его обвинения звучали совсем не по адресу. Хотя, наверное, по сути, они были справедливыми. Но зато, после первых же его слов, Таня стало ясно, что Мартимьян Васильевич не член организации. А это уже был какой-то результат от ее визита сюда.

– Вы обложили его, как волка, – продолжал брызгать слюной Мартимьян Васильевич. – Вы шпионите за ним. Следите за домом. Он весь теперь в вашей власти. И по-доброму, я знаю, вы его уже не отпустите. Потому что без него вам придется снова положить зубы на полку. Это что же, называется революционною деятельностью?! Это мошенничество! Неприкрытое, грязное мошенничество! Вот как это называется. – Мартимьян Васильевич оборвал речь свою, чтобы перевести дыхание.

– Я прошу вас выслушать меня, – сказала Таня, воспользовавшись его заминкой. – Ваши гневные речи я ни в коей мере не отношу на свой счет. И себя, в данном случае, считаю стороннею слушательницей, которой вы выдумали высказать все свое наболевшее. Здесь поблизости находится моя гимназия, – и что же удивительного, если я прошла мимо вашего дома? А вчера мы действительно искали господина Дрягалова, но не затем, чтобы он оплатил какие-то наши счета, как вы изволили сказать, – мы живем, к вашему сведению, в достаточных семьях, – а чтобы предупредить о грозящей ему опасности.

– Самое лучшее, что вы можете сделать для его безопасности, – забыть сюда дорогу навсегда. И остальным это передайте. Вот вы благородная вроде бы девица. Из достаточной, говорите, семьи. Так отчего же вы покушаетесь на достаток моей семьи? Или это теперь у благородных почитается за доблесть?

– Я попросила бы вас говорить конкретно: какие у вас лично ко мне имеются претензии?

– Извольте. Возможно, вы и впрямь не все знаете о ваших сотоварищах. Если только не лукавите ловко. Тогда послушайте, что я вам скажу. Уже два года, – целых два года! – мой отец содержит на свой счет ваш кружок. За этот срок вам перепало от него приличное состояние. Когда я говоря «вам», я имею в виду не лично вас, а всю вашу братию, – поспешил уточнить Мартимьян Васильевич, предупреждая Танины возражения. – Хорошенькое дело! Посчастливилось вам с вербы груши собирать. Без трудов и забот вести жизнь сытую и праздную. Охотники до чужого добра! Из достаточной семьи, говорите? Так возьмите у вашей матушки кольца и серьги, у батюшки часы с портсигаром и передайте их в кружок, коли вам есть нужда. Ну нет, как же! Своего-то, поди, жаль! Да и потом, выискался благодетель, у которого и так можно брать, сколько надо и еще сверх того. Он даст! Куда денется! Вы же его как быть аккурат связали по рукам и ногам. Он будто по грудь в трясине. Вы в кружке недавно. И, может быть, не знаете, как батюшка угодил в их сети. О-о, они хитры на выдумку! Порождения ехиднины! Я расскажу вам. Извольте. Впрочем, не скрою, у меня есть основания полагать, что вам все это хорошо известно. Но слушайте же. Для моего брата Димитрия понадобилась в ту пору домашняя учительница. И они, коварные, какими-то ухищрениями – они в этих делишках великие искусники, – подсунули батюшке свою товарку – весьма распущенную мамзель. Их расчет был верный, – стареющий волокита скоро увлекся этою гнусною интриганкой и стал служить у нее на побегушках. Он подносил ей дорогие подарки, пресмыкался перед ней, как юнец перед первою своею пассией, и, натурально, мамзель сделалась совершенною его содержанкой. Так мало того – она еще и привела за собою целую артель ненасытных, охочих до даровой поживы здоровенных бездельников. Недурно, правда? Свое назначение она исполнила. Но это не все. Мамзель-то оказалась совсем не простушкой. И то верно – у вас таких не водится. Себе на уме была плутовка. Она сообразила: зачем ей делиться с другими, когда можно и одной взять весь куш? Ну, в общем… вы, наверное, понимаете… вскоре она оказалась в некотором положении… И, разумеется, предъявила батюшке счет. Что ему оставалось делать? – пришлось выделять ее. На кружок свой она тотчас наплевала. К чему ей теперь какой-то кружок? – она вполне обеспечена! ее жизнь устроена! а вы копошитесь, как копошились! Где-то зимой она уехала в Париж. Конечно, для ваших это оказалось большою неприятностью. Еще бы! – через нее они имели дополнительную и, уверяю вас, немалую статью. А тут лишились. Обмишурились! И они затеяли повторить этот спектакль. Только с другою уже актеркой. Более послушною и более бездумною. Еще лучше, если у нее где-нибудь поблизости будут жить родственники. Такая не удерет в Париж. Такую всегда можно держать в беспрекословном повиновении, шантажируя угрозой благополучия близких. У вас родители в Москве живут?