Александр Иосифович был очень разочарован тем спокойствием, с каким дочка выслушала известие о ждущих ее репрессивных мерах. Он усмотрел в этом новый ему вызов. На самом же деле Таня была просто слишком готова к любому приговору. И даже к более суровому, нежели ей вынесли. Еще не так давно папа предлагал Таню отдать в очень хороший заграничный пансион. Кажется, в Пфальц. И, решись Александр Иосифович теперь исполнить свое намерение, он бы доставил Тане переживания куда как хуже против нынешних. Это означало бы, по меньшей мере, на год расстаться со всеми – и с подругами, и с мамой, и с папой, по которому она, несомненно, тоже будет скучать – и жить в каком-то тридесятом государстве почти по монастырскому уставу! И уж, конечно, в Танином молчании не было и тени вызова. Слушая перечень репрессивных мер, она думала, что, может быть, это и есть начало того самого мученичества, о котором говорила матушка Марфа. А если так, то принимать это следует благодарно, не иначе как ниспосланную свыше милость, как душеспасительное искупление ее безрассудных поступков.

Танины переживания относительно Пфальца были совсем небезосновательными. И в самом деле, размышляя о судьбе дочери, о судьбе всей семьи, Александр Иосифович, кроме прочего, подумал и о варианте с пансионом. Но отказался от него. Если дочка увязла основательно в этих делишках, рассуждал Александр Иосифович, то ссылка в пансион может принести лишь временный результат, но не решить проблему принципиально. Где гарантии, что по возвращении она не увлечется романтикой подпольных кружков с еще большею силой? И если она теперь едва покоряется родительской воле, то на ее покорность в будущем надеяться весьма отчаянно. Нужна какая-то иная, особенная, радикальная мера, которая гарантировала бы безопасность семьи, а равно и самой Тани, и в настоящем, и в будущем. И такую меру Александр Иосифович выдумал. Вначале, правда, она ему представилась даже чересчур радикальною, почему отцовские его инстинкты готовы были восстать против столь решительной перемены в жизни юной дочери. Но затем, тщательно взвесив все преимущества и недостатки своей идеи и найдя преимуществ в ней несравненно больше, нежели недостатков, он остановился на этом как на предприятии совершенно решенном. Удовлетворение от расторопности своего ума было у Александра Иосифовича настолько велико, что ему пришлось сделать над собою усилие, чтобы дочка застала его будто бы в печали от ее злонамеренных проделок.

Расставшись с Таней, Хая немедленно отправилась в Мясницкую улицу. Прежде чем позаботиться о собственной безопасности – а она вполне допускала, что раз пошли аресты, то и ее арестовать могут всякую минуту, – прежде даже чем оповестить товарищей, Хая поспешила исполнить данное когда-то обещание бывшей своей подруге. Перед отъездом за границу Машенька наказывала опытной Хае, по возможности, не оставить Алексея своим вниманием, хотя бы советом помогать ему, а если – не дай бог! – с ним выйдет какое-то происшествие, тотчас сообщить ей об этом. И Хая, как ни завидовала она тогда Машеньке, пообещала все это исполнить. Но повышенное ее внимание к подопечному Самородову выражалось единственно в неизменных их разногласиях, доходящих порою до откровенной и жестокой, особенно со стороны Хаи, перепалки на собраниях. Разумеется, при таком положении вещей, быть Самородову доброю советчицей она не могла. Обо всем этом Хая вспомнила теперь с искренним сожалением. Она же ничего не сделала для своего товарища! И не пыталась даже ничего сделать. Потому что он был всегдашним ее оппонентом. Но он же в первую очередь был ее товарищем – товарищем! – а потом уже оппонентом! Верно он говорил давеча, что нас может погубить внутренний разлад. Как верно. Так рассуждала Хая, спеша на Мясницкую. Она торопилась исполнить хотя бы последнюю просьбу подруги.

Тем же вечером Машеньке и Дрягалову на их парижскую квартиру доставили telegramme-express. Там было написано: «Leneveuvisitechezl`oncle»[4].

На другой день Таня в гимназию не пошла, как и было определено Александром Иосифовичем. Проснулась она, по обыкновению, рано, но, вспомнив, что на занятия ей идти больше не нужно, Таня еще понежилась в горячей своей постели, зевая и потягиваясь с удовольствием и чувствуя, как все тело ее, ослабевшее со сна, наливается новою силой. Наконец, она в последний раз вытянулась вся с улыбкой блаженства, потом отшвырнула одеяло и вылетела проворно из постели прочь. Она подбежала к окну и с шумом распахнула обе створки. Приятная свежесть апрельского утра поползла в комнату, лаская прелестное оголившееся Танино плечико. На окнах дома напротив сидело множество голубей, и Таня, от досады, что не умеет свистеть, стукнула даже кулачками по подоконнику, так ей захотелось вдруг свистнуть погромче, чтобы взвилась в небеса серая стайка. Но, сейчас же оставив голубей, она обернулась к иконам и, мало помедлив, начала молиться, как прежде молилась только по воскресеньям. Не по облегченному правилу для мирян, а по полному чину.

До обеда Таня совершенно не находила, чем бы ей заняться. Она безо всякого интереса полистала свои учебники и тетрадки, принималась читать роман. Вначале один, потом другой. Но всё безуспешно. Слишком уж непривычно ей было чувствовать себя под арестом, хотя бы и в стенах собственного дома. От этого мысли ее рассеивались и не могли вполне обратиться ни к наукам, ни к романам. Тогда, забросив книги, Таня отправилась бродить по квартире. Из комнаты в комнату. Заглянула даже в кабинет к Александру Иосифовичу. Посреди кабинета, вольготно развалившись на ковре, спал Диз, папин бульдог. Он только слегка и очень неохотно приоткрыл один глаз, когда появилась его лучшая подруга, и сразу же закрыл его, настолько неинтересна и, пожалуй что, в тягость была ему сейчас Таня. Ущемленное такою возмутительною собачьею выходкой Танино самолюбие возопило о мщении, и она хотела было уже подойти пнуть легонько этого обнаглевшего ленивца, дабы напомнить ему, кто такой он и кто она, но у нее опять сделалась апатия, и Таня ушла из кабинета, разве только дверь захлопнув посильнее, чтобы самый их привилегированный домочадец не очень-то воображал себе, будто она совсем уж угодничает перед ним.

Прогуливаясь по квартире, Таня без какой-нибудь нужды оказалась в передней. И тотчас туда же вышла Поля зачем-то. Но Таня-то отлично понимала, отчего девушка появилась в передней одновременно с нею. Поля исключительно строго, а иначе и быть не могло, выполняла указания Александра Иосифовича по надзору за узницей. И Таня решила намного развлечься. Она ушла куда-то вглубь квартиры. Пошумела там даже, чтобы усыпить бдительность служанки: стул передвинула, ткнула пальчиком два-три раза по клавишам рояля и т. п. А потом, едва касаясь пола, быстро прошмыгнула в переднюю. И уж тут дала волю своим каблучкам. В тот же миг в переднюю буквально вбежала Поля. Но, увидев, что Таня спокойно стоит и будто бы поджидает ее, Поля едва не споткнулась от неожиданности, причем сильно смутилась.

– Вы что-нибудь хотите, Поля? – старательно изображая сарказм, спросила Таня.

Девушка не была готова теперь отвечать на Танины вопросы и смутилась еще больше.

– Нет, ничего, барышня, – ответила она, пряча от Тани виноватый взгляд.

– Но вы для чего-то явились сюда, к тому же с поспешностью, достойной похвалы? – не унималась Таня.

Продолжать увиливать Поля больше не могла. Преодолевая неловкость, она призналась Тане о возложенных на нее Александром Иосифовичем дополнительных обязанностях, как то: внимательно наблюдать за Таней и ни в коем случае не дозволять ей выходить из дому в течение дня.

– Как же это не дозволять? – удивилась Таня. – А если я сейчас возьму и пойду куда-нибудь, вы что же, драться со мною будете?

– Прошу вас, барышня, не надо. – В голосе девушки слышалась слезная мольба. – Иначе мне не поздоровится. Александр Иосифович обещался тогда прогнать меня…