В окно я увидела только, что бедный Тяпкин сидит ссутулившись, словно старичок, на верхней ступеньке крылечка и что-то бормочет. На меня он посмотрел сердито и ничего не ответил.

– Ты с белочкой разговариваешь? – предположила я, не увидев никого в саду.

– Ни с какой ни с белочкой… – пробурчал Тяпкин, потом вдруг улыбнулся. – Мам, я уже посидела одна, можно, я пойду к тебе?

– Ещё немножко посиди, поговори с белочкой, потом я выйду, и мы пойдем на речку или к Галине Ивановне.

Как ни странно, Тяпкин не стал больше припрашиваться я снова продолжала работу. А на крылечке опять послышалось какое-то бормотание.

А зачем она работает? – спросил Лёша. – Это твоя матерь?

– Мама, – поправил Тяпкин. – Работает… Надо ей… Она мне, может быть, ребеночка родит. Играть… Живого ребеночка, как у Надьки.

– Я не видел, – сказал Лёша и попросил: – А ты дай мне ещё чего-нибудь. Я кушать хочу.

– Сахару хочешь?

– Давай.

Тяпкин прошел на кухню, стараясь не очень топать, и долго шарил на столе, пытаясь дотянуться до сахарницы. Толкнул кастрюльку с молоком, молоко сплеснулось, тогда он эту лужу пальцем переправил в свою чашку, взял пять кусков сахару и снова пришел к Лёше.

Сахар Лёша сгрыз довольно быстро, скоблил его своими белыми зубками, а молоко он пить не мог, потому что край чашки не лез ему в рот. Тогда он нагнулся над чашкой и чуть не свалился в нее. Тяпкин еле удержал его за ботинок.

– Куда ты лезешь! – сказал ему Тяпкин сердито.

– Я очень молочко люблю, – тихо улыбнулся Лёша и присел возле чашки, положив ладошки на свои острые колени.

– Я дам! – Тяпкин даже привстал – так ему стало стыдно и жалко Лёшу. – Я тебе в ладошку давай полью!

Тяпкин стал лить молоко в Лёшину широкую сухую ладошку, но пролил мимо, а Лёша вдруг встал на коленки и начал пить прямо с пола. Тяпкин никогда не видел, чтобы кто-нибудь так пил молоко. Лёша вытягивал свои толстые губы дудочкой, вбирал в себя воздух – и молоко быстренько исчезало из лужи. Так у Тяпкина получалось только тогда, когда он играл со спринцовкой: нальешь на пол водички, приставишь носик, нажмешь грушу – и пожалуйста, сухо. Лёша приподнялся на руках и посмотрел снизу на Тяпкина.

– Вот, – сказал он и виновато улыбнулся.

Тяпкин вылил ему всё молоко, что оставалось в кружке, и Лёша снова моментально втянул его в себя. Живот у него всё равно был круглый и жесткий, не поймешь, наелся он наконец или нет.

– Теперь ты уже не хочешь кушать? – спросил Тяпкин с надеждой.

– Нет… – неуверенно вздохнул Лёша и сел на ступеньке, свесив ноги.

Желтые его волосы намокли от молока и прилипли ко лбу.

– Сейчас я тебя причешу, – пообещал Тяпкин и пошел ко мне за расческой. Это было любимое его дело – причесывать кого-нибудь. У всех кукол были долыса вычесаны волосы. Таких кукол, которых можно было хорошо причесывать, тогда ещё не умели делать.

– Мам! – сказал Тяпкин. – Дай мне твою гребенку.

– Зачем тебе? – удивилась я. – Ты забыла, мы ведь отрезали тебе волосики. А куклам ты давно повыдрала.

– Мне всё равно надо.

Я дала, только бы он не приставал ко мне.

Когда Тяпкин с расческой вернулся на крылечко, Лёши нигде не было. Только наслежено мокрыми башмачками на всех ступеньках: видно, Лёша очень торопился убежать и ступал совсем меленько и часто. Следов тысячу было на ступеньках, но скоро они все высохли. Тяпкин постоял, подождал, позвал тихонько – никто не ответил. Тяпкин слез, заглянул под крыльцо, снова позвал, потом, сделав над собой некоторое усилие, покричал:

– Володь! А Володь! Володька-а-а!

Лёша не откликнулся. Конечно, съел все конфеты, напился молока, спросил обо всем – и убежал к другим детям. Тяпкин сел на крылечке и заревел так горько, что я отложила работу, обулась, и мы с ним пошли гулять – к Галине Ивановне.

На следующее утро после завтрака, к моему удивлению, Тяпкин довольно быстро пошел в сад. Утро было теплым, потому я разрешила Тяпкину надеть красивое ситцевое платье в горошек, новые сандалии, новые жёлтые носочки. В этом наряде Тяпкин выглядел довольно нелепо: ни мальчик, ни девочка, и потом, лицо уже загорело, а стриженая голова нет. На мой взгляд, с такой прической гораздо лучше ходить в байковом костюме или хотя бы в трусах.

– Надень панамку, – предложила я. – А то ты на чучело похожа. Голова от мальчика, а туловище от девочки.

– Не люблю я эту панамку, – огорченно сказал Тяпкин и разгладил ладонью платье на животе. – У меня красивое платье!

– Платье ничего, – согласилась я. – Не пойму только, с чего это ты так вырядилась? Из сада, пожалуйста, никуда не уходи, к Галины Ивановниным ребятишкам пойдем вместе. Я поработаю, и пойдем.

– Не хочу я к этим ребятишкам, они дураки все! – сказал Тяпкин и ушел.

Я выглянула в окно: он смирно сел на крыльце. Положил ладошки на голые коленки и притих. Я убрала посуду со стола и начала работать.

Ждать Тяпкину, как он и надеялся, пришлось недолго. Вдруг на ступеньках крылечка послышался частый, но довольно сильный топот небольших башмачков, и тихий голос позвал:

– Э-эй! Э-эй! Здравствуй! Это я, Володя!..

Тяпкин мрачно и надуто сидел, его позвали опять:

– Ты спишь, да? Я, Володя, зову тебя!

– Я с тобой не разговариваю, – мрачно произнес Тяпкин.

Лёша огорченно сел на ступеньке, вытянув тонкие ножки, и оперся ладонями позади себя.

– Почему не разговариваешь? – робко спросил он.

– Не хочу. Я с такими вообще не разговариваю.

Лёша вздохнул, а потом объяснил:

– Я очень не люблю, когда причесывают. Зачем это?

– Я тоже не люблю, – согласился Тяпкин.

– У тебя нечего.

– Было. Отрезали.

– Больно резали?

– Немножко больно. Давай я тебе отрежу?

– Нет. Не надо. Мне нельзя.

Лёша помолчал, потом попросил:

– Принеси мне покушать чего-нибудь. Я очень кушать хочу.

Тяпкин пожал плечами и возразил сердито:

– Чего же ты дома не ел?

– Я дома не был. Я здесь спал. – Лёша показал растопыренной ладонью на остатки леса внизу участка. – Я домой никогда не пойду. Я с ними поругался.

– А кто у тебя дома? Только этот дед Хи-хи?

– Нет, ещё есть. – Лёша посчитал про себя. – Семь.

– Семь людей! – Тяпкин ахнул. – Тебе хорошо, можно всё время разговаривать с каким-нибудь человеком. Они работают?

– Да нет. Чего им работать, старые… Они меня выращивают.

– Ты их не любишь?

– Одного люблю.

– Он кто?

– Дедушка мой. Старичок совсем.

– У меня тоже есть дедушка.

– С бородой?

– Нет, он такой… Лысый. В очках Хороший.

– Зачем в очках?

– Видеть лучше хочет.

Лёша оглянулся вокруг, вздохнул и погладил себя ладошками по круглому твердому животу.

– Я тебе блин сейчас принесу, – сказал Тяпкин. – Мы с мамой любим блины. А ты?

– Я всё люблю. – Лёша улыбнулся. – А сахару принесешь?

– Ладно. Если мать даст.

Затем Тяпкин пошел на кухню, долго там шебуршился, стараясь не грохать и не привлекать моего внимания, взял блин, горсть сахарного песку и зачерпнул кружкой молока из кастрюли. Всё это он принес Лёше и разложил на ступеньке.

Лёша взял сахарный песок на ладошку и втянул губами, как молоко, но закашлялся так, что у него слезы выступили на глазах.

– Не в то горло попало, – сочувственно сказал Тяпкин. – Не торопись, наешься.

Он лил ему понемножку молоко из кружки, и Лёша, вытянув трубочкой свои толстые губы, втягивал молоко в себя. После каждой порции Лёша откидывался назад и довольно улыбался. Потом он съел блин и лег на ступеньке, раскинув ноги и закрыв глаза.

– Ты помер, что ли? – спросил обеспокоенно через некоторое время Тяпкин: уж очень долго Лёша молчал и ни о чем не разговаривал.

– Я вспоминаю, как я ел блин. Я никогда раньше не ел блин. Очень вкусно.

– Да. Мама говорит: пища боков.

– Да…