— Расскажи нам про битву с восемью сарацинами, — воскликнул он, — и про все битвы, в каких ты участвовал. И на что похожи сарацины, и какие есть звери на их земле.

Но госпожа Элеонора положила руку на его плечо.

— Уже поздно, Роберт, — мягко сказала она, — и святой пилигрим устал. Дадим ему отдохнуть, а завтра он расскажет нам всё, что ты хочешь узнать. Уильфрида, позаботься о том, чтобы наш гость ни в чём не терпел недостатка, — с этим она встала и ласково кивнула страннику и всем присутствующим.

— Пусть будет так, милостивая госпожа, — отвечал он. — Только ночные часы нужны бедному пилигриму не для сна и отдыха, но для молитвы и благочестивых размышлений. — И с этими словами он медленно и важно направился к двери.

Выражение лицемерного благочестия не сбежало ещё с его лица, когда за дверями кто-то вдруг крепко ударил святого человека по плечу. Перед ним стоял старший конюх сэра Уильяма, широкоплечий и румяный.

— Пока Уильфрида приготовит тебе место для благочестивых уединённых размышлений, не хочешь ли поразмыслить с нами кой о чём на кухне, досточтенный отче? — проговорил он. — У повара Стефана по такому случаю наверняка найдётся бочонок крепкого эля.

— Духовный долг мой — не отказывать никому, кто ищет моей беседы, — скромно ответил пилигрим, опуская глаза.

— Да уж лучше не надо! — весёлый конюх вторично хлопнул нового приятеля по плечу.

Через минуту на кухне, освещённой ярким пламенем громадного очага, разгорелась беседа, менее благочестивая, но гораздо более оживлённая, чем в замковой столовой. Пилигрим и правда был искусным рассказчиком и много повидал на своём веку. Слушатели его то умилялись, то помирали со смеху, хватаясь за бока. Быстрота, с которой гость опустошал поставленную перед ним кружку эля, приводила конюха в неменьшее восхищение. То и дело заглядывая в неё, он шутовски кричал:

— Опять пустая! Клянусь святым Дунстаном, у неё дырка на дне! — и спешно подливал из ближайшей кружки, чтобы не терять время на путешествие к бочонку.

— Помнится, во время бури у берегов египетских, — лукаво промолвил пилигрим, вновь поднося к губам пенящуюся кружку, — переполнилось наше утлое судёнышко водой, а отчерпывать её было нечем. Три дня пили мы её, смиренные странники, пока не осушили судно, и тем спаслись. Но морская вода растянула наши грешные утробы и с тех пор они вмещают в себе меру, коей было куплено наше спасение.

Громкий хохот благодарных слушателей заставил заколыхаться пламя очага.

— Умру, — покатывался со смеху толстый конюх, — лучше не надо! Ой, Стефан, слыхал ли ты что-нибудь подобное?

— Никогда и нигде, — отвечал ещё более толстый повар, утирая рукавом плачущие от смеха глаза. — да замолчи ты, Христа ради, святой отче, дай передохнуть. Вот кабы ты такое рассказал госпоже Беатрисе…

— Ей расскажешь, — отозвался второй повар. — Она ещё отродясь не улыбалась, кроме как на чью-нибудь беду. Не то, что наша кроткая госпожа, спаси её господи. Да ещё вот, если шепчется иной раз с отцом капелланом…

— А отца капеллана-то сегодня опять за ужином не было, — сказал высокий тощий человек с пальцами, запачканными позолотой.

— Наверно, он вместо ужина молится в своей капелле, — предположил повар. — Мне Уильфрида говорила, он как к вечеру там замкнётся — по двое суток иной раз не выходит.

— А ты видел, Стефан, как он там молится? — странным тоном спросил тощий человек.

— Ты что-то знаешь, Дрек, — воскликнул конюх и, перегнувшись через стол, перелил пенистый эль из своей кружки в его. — Будь другом, расскажи!

Тот проворно покончил с содержимым своей кружки, затем, пользуясь моментом, протянул её за следующей порцией и не спеша начал:

— Я доканчивал тогда резьбу около подножия статуи святого Стефана. Отец капеллан очень меня торопил и был недоволен. Он думал, я совсем окончил, а я вышел только на лестницу взять мешок с инструментами. И закрыл за мной дверь. А я её дёрнул и опять вошёл. И что же вы думаете? — рассказчик удачно продлил паузу, использовав её для общения с кружкой. Когда его длинный нос вынырнул из неё, продолжал: — И что же вы думаете? Не было капеллана в капелле! Пропал, убей меня господи, а там спрятаться-то негде. И так это меня испугало, что я громко крикнул и выскочил за дверь. И не успел я спуститься на три ступеньки, пропади я совсем, кто-то схватил меня за шиворот и встряхнул, да так, что у меня в глазах потемнело. Тут уж я взвыл, наверно в деревне было слышно, смотрю — это отец капеллан. Таким злющим я его в жизни не видел. «Чего, — спрашивает, — ты зашёл опять в капеллу, когда ты работу уже кончил, и зачем кричал?» А сам-то меня тумаками угощает и справа и слева — аж искры из глаз сыплются. Упал я на колени: «Преподобный отец, — отвечаю, — испугался, куда ты из капеллы делся». А он посинел даже: «Убью, — грозит, — если такое повторишь. — там я был, а ты, разиня, меня не видел». — «Правда, — говорю, — отец капеллан, истинная правда, ты там был». А сам трясусь. «Ну помни же», — сказал и отпустил меня. А я иду да опять трясусь. Не иначе, думаю, как… — тут рассказчик понизил голос, пугливо оглянулся и закончил полушёпотом: — Не иначе, думаю, как тут… нечистая сила.

Глаза слушателей округлились и наполнились неподдельным ужасом: нечистая сила для них была такой же реальной, как пожар, град или чума, но ещё и непонятной и потому более страшной.

В общем смятении никто не заметил, как Гунт приблизился к Дреку и, наклонившись к самому его уху, спросил почти шёпотом:

— Скажи, Дрек, а ты не догадался, когда искал капеллана, заглянуть за статую святого Стефана? — Никто этого не слышал, кроме пилигрима: опершись грудью на стол и переводя внимательные быстрые глаза с одного собеседника на другого, он старался не упустить ничего, что могло быть полезным для его страшного дела.

Замок пробуждался рано. Уже закончился завтрак, когда солнце едва поднялось над вершиной соседней горы. Отдохнувший и накормленный, пилигрим почтительно преклонил колена перед госпожой Элеонорой:

— Благодарю тебя, благородная графиня, за приют и за пищу, — сказал он. — Разреши теперь скромному страннику удалиться до вечера: по обету, данному мной во славу богородицы, должен я ежедневно несколько часов проводить в уединённом месте в благочестивых размышлениях, стоя под палящим солнцем или под дождём и ветром, а затем бичевать себя по обнажённому телу толстой верёвкой с узлами.

Чем более необычным и мучительным был обет, тем с большим уважением в то время относились к нему. Считалось, что милосердному богу приятно и угодно всякое истязание, которое человек причиняет себе во славу его. Поэтому кроткая Элеонора не удивилась, даже была растрогана.

— Человеческая плоть слаба, — добавил пилигрим, — а бичую я себя столь сильно, что кровь брызжет и я не могу сдержать невольные стоны, да простит мне их благость божия. А по сему я и уединюсь под сень деревьев, вдали от жилища, чтобы недостойная моя слабость не обеспокоила высокородную госпожу.

— Этого не бойся, добрый пилигрим, — ласково сказала графиня, — и возвращайся к вечеру. Если у тебя на то хватит сил после твоих благочестивых упражнений, ты вновь развлечёшь нас рассказами.

Во дворе, пока привратник открывал калитку, к воротам подошёл весёлый конюх:

— Будь здоров, отче, — приветствовал он пилигрима. — Хотели бы мы посмотреть на твои труды во славу божию — нельзя ли нам сопутствовать тебе?

Но благочестивый странник смиренно покачал головой: по обету, объяснил, истязать себя обязательно наедине. Нарушение грозит страшными карами ослушнику. И люди, которым не страшны были свист стрел в битве и рёв дикого кабана на охоте, отступили при одном упоминании о божественном гневе. Привратник почтительно отпер калитку и целая толпа собравшихся позади конюха слуг молча пропустила одетого в пыльную и рваную одежду лицемера. Такова была сила суеверия.

Только конюх покачал головой и подмигнул Гунту: