Ах так? Пишу три жалобы: начальнику колонии, прокурору и… в Гоструднадзор.

Инженерное образование, опыт работы на заводе и стройотрядовское прошлое позволяют на двух листах изложить перечень нарушений техники безопасности, требующих до их устранения остановки производства.

Вежливо отдаю начальнику.

Через два дня назначен на должность комплектовщика (грузчика) в этом же цеху. Устраивает. Это работа повременная и без нелепого оборудования: качество гарантирую как результат работы собственных рук.

Вызывает начальник колонии – «поговорить». Понимаю: получил приказ, хочет прикинуть, как исполнять. Говорю прямо: когда вам скажут меня «гнобить», нам лучше договориться «как», чтобы и вы отчитались, и я на вас зла не держал.

Очень ему хотелось договориться, но то ли не решился, то ли счел меня слабым и попытался справиться сам.

Взыскание, еще одно, штрафной изолятор (ШИЗО), и я – в суд. У администрации – шок. Назначается судебное заседание в колонии. Приезжает председатель городского суда. Вызывают «свидетеля» из числа заключенных. Я готов ко всему. Опыт «басманного правосудия» уже есть.

Вдруг свидетель тычет пальцем в лицо начальнику оперотдела и говорит суду: «Он заставлял меня врать, дал сигареты. Вот они. Но я скажу правду».

Снова шок. Уже и у меня. Нервы не выдерживают. Беру себя в руки.

Судья – начальнику: «Если накажете свидетеля – дам ход протоколу. Взыскание – отменить».

Так и повелось: взыскание – ШИЗО – суд – отмена взыскания… В промежутках – работа на швейке, общение с колонейской публикой.

Публика разная: от неграмотных чабанов из соседних («всего» километров 300–400) сел до шахтеров с урановых рудников, имеющих среднее техническое образование. От абсолютно обычных, законопослушных граждан до «перспективных» лидеров преступного мира. От абсолютно нормальных людей и до полных отморозков, получивших по малолетке 10 лет за серийные убийства и досиживающие эту десятку во взрослой колонии без понимания, что следующее убийство будет стоить ПЖ. Про моральные ограничители и говорить не приходится.

Вот такая причудливая смесь, постоянно перемешиваемая в одном котле и удерживаемая в меньшей степени непосредственно администрацией или лидерами преступной среды, а в большей – общим пониманием пределов допустимой личной свободы, ощущением некой общности и взаимозависимости.

По-настоящему асоциальные личности в колонии – редкость, и вот они как раз «купируются» администрацией и коллективом. Методы, естественно, разные – от отселения в специально создаваемые «гетто» до «тяжких телесных».

Мое положение в этом смысле было совершенно особым.

Начнем с того, что мне «общество» более чем за год не подобрало «масть». Там же достаточно простые критерии: «сотрудничаешь» с администрацией – «красный», «навязываешь свое», «страдаешь» – «черный». Работаешь и подчиняешься «авторитетам» – «мужик». Не работаешь, заставляешь прислушиваться к себе, отстаиваешь идеи независимости личности от государства – «авторитет».

Я же и работал, и общался с администрацией на любом уровне, но при этом сидел в ШИЗО больше, чем любой, а в «стукачестве» никому даже в голову не приходило меня заподозрить. Разговаривал со всеми представителями «блаткомитета», но никогда и ни в чем им не подчинялся.

В конце пребывания в лагере у меня был интересный разговор с одним из наиболее уважаемых представителей тамошней «теневой администрации». Его должны были «забирать на этап» в лагерь под Благовещенском, где содержат таких людей и их ломают. Он знал, что его ждет, и шел на это с открытыми глазами, отстаивая свою идеологию и свое видение мира, которое я бы оценил как примыкающее к кропоткинскому, анархическому.

Очень глубокий человек, несмотря на свои неполные 30 лет и среднее образование. Человек, несомненно, волевой и убежденный.

Он сказал мне, что в обычной жизни мы, безусловно, были бы врагами, поскольку моя цель – сильное государство – противоположна его цели, но сейчас и он, и я боремся с несправедливым государством, просто методы борьбы у нас разные.

Вероятно, это – квинтэссенция отношения ко мне в лагере: чужой, но заслуживающий уважения.

Меня это устраивало, как устраивало и обращение «Борисыч», его выражавшее. Хотя, конечно, это – наиболее общий взгляд. Частностей тоже хватало.

В бараке, где мне отвели место, было от 70 до 100 человек (в разное время). Они не очень задерживались: три – шесть месяцев – и перевод (такой специальный, транзитный барак).

Если кто подходил ко мне открыто, то либо «шпион» администрации, либо человека отправляли в ШИЗО под каким-нибудь предлогом.

Конечно, смешно смотрелось, но именно так администрация стремилась «держать меня под контролем» и организовывать мой круг общения.

Ну и «доорганизовывалась». Проблема в том, что с администрацией в таком виде сотрудничают в чем-либо ущербные люди, имеющие какие-то «нелады» с коллективом (реальные или надуманные).

Один из таких «деятелей», которого оперотдел поселил в бараке рядом, крайне боялся перевода в другой барак, где содержался его недруг. Его этим шантажировали, и в какой-то момент он для себя решил, что лучший способ избавиться от давления – перевестись в другой лагерь. Задача непростая, но он нашел интересный путь (надо заметить, завершившийся частичным успехом) – ударить меня ножом. И ударил ночью, во сне, в лицо. Хотел попасть в глаз, но промазал в темноте и просто распорол лицо. Кровищи натекло…

Воспользовавшись предлогом, многомудрое начальство решило сделать меня изгоем и поместило в одиночную камеру, объявив всем, что я попросился в «безопасное место», испугавшись за свою жизнь.

Такого допускать было нельзя.

«Безопасное место» – прямой путь на кладбище, в прямом и в переносном смысле. Потом любой выход в «зону» или на этап делается смертельно опасным, да и на самом «безопасном месте» бывают «неожиданности».

Помирать – так с музыкой. Объявляю «сухую голодовку». Вторую за время пребывания в тюрьме. Первая была в Матросской Тишине, когда Платона кинули в карцер. Шесть дней. Когда его выпустили, я был на грани. При «сухой» сгущается кровь, резко растет давление. У меня было 180 (надзиратели мерили). Дальше – тромб или инсульт. Преимущество такой голодовки – она заставляет быстро решать вопрос. Риск с третьего дня. Больше 10 почти никто не живет. Обычная («мокрая») голодовка переходит в угрожающую стадию через 30–60 дней.

Итак, «сухая». Очень тяжело. Видимо, здоровье уже не то. На четвертый день не могу ходить. Кружится голова. Приходит врач: начальник лагеря принял мое условие – объявлено, что я помещен в одиночку по его решению. Слова врача подтверждает начальник и «блаткомитет».

Меня переводят в санчасть, где я несколько дней жестко расплачиваюсь со своим организмом (точнее – он со мной).

Выход в лагерь. Опять ШИЗО, опять суд, опять отмена.

Новое обвинение, этап в Читу. Начальник оперотдела лично тащит все мои вещи в машину. Приносит даже матрас и одеяло. «Только не возвращайтесь!» Прощаемся более чем любезно.

Изменилась ли гулаговская система? И да и нет. Разумеется, общие изменения огромны. Во-первых, никого не морят голодом. Отдельные прецеденты бывали и бывают, есть даже целые «голодные зоны», но это, скорее, нераспорядительность конкретного начальника колонии, воровство, а не продуманная государственная политика, как было при Сталине.

Во-вторых, нет убивающе тяжелого рабского труда. Скорее, в «зонах» вообще нет работы. Люди дуреют, звереют, теряют социальные навыки (те, у кого они были). Однако за безработицу сегодня никого не наказывают, а вот за смерти и побеги – очень. Поэтому работы просто нет или она не носит разумно-созидательного характера.

В-третьих, просто так убить заключенного нельзя. Такой факт потребует огромного числа бумаг. Бить, мучить – можно, а вот убивать действительно запрещено. Запрет, конечно, как и любой другой, нарушается, но это иная ситуация, чем когда такое право было дано.