— Развлекались, да еще как! — воскликнул Джованни захлебывающимся от восторга голоском.

— С негодяем, который обманул мое доверие и чье имя недостойно обременять мою память, я не намерен разговаривать, — проговорил граф. — Так что собери свои пожитки и отправляйся откуда пришел.

Граф так резко хлестнул стеком по доске стола, что от этого удара подскочили карты.

— Отец, если вы прогоните Петра, я не захочу больше жить! — воскликнул Джованни и, задыхаясь от судорожных рыданий, упал на колени, являя собой воплощенный ужас и страдание. — Я не хочу больше жить, не хочу! Вы не знаете, папенька, как это было прекрасно и как мы наслаждались! Мы видели палача и голых женщин в окнах, и блох мы ловили, чтоб они сожрали трактирщика, а Петр придумал, как лучше сажать их в коробочку, чтоб они не разбежались, а тот, кого казнили, схватил руками свою голову, когда она отлетела; папенька, дорогой папенька, я буду послушный, буду рано вставать, буду есть овсяную кашу, фехтовать, учить гекзаметры, буду молиться на ночь, только, умоляю, оставьте у нас Петра, он храбрый и сильный, и все-то умеет, и все-то знает, и не позволяет себя buzzerrare, ради Господа Бога, умоляю вас, папенька!

Граф в молчании разглядывал своего сынка, словно впервые видя его, и до какой-то степени оно так и было, — он в первый раз видел его таким прытким, с пылающим лицом, ничем не напоминающим благовоспитанного мальчика, каким он рос до сих пор. «Как же поступить? — думал отец. — Ведь в конце концов сын здешнего знахаря, очевидно, не оказывает на него такого уж дурного влияния. Ради чего я искал Джованни компаньона, какую преследовал цель? Чтобы его, рохлю, сделать еще более пассивным, еще менее пригодным вступить в этот страшный и беспощадный мир взрослых? Но что делать теперь, как отступить и вывернуться из создавшегося положения?» Он медленно перевел взгляд на хмурого и неподатливого Петра.

— А ты что скажешь на это? — спросил он.

— Ничего не скажу. По-вашему, я негодяй и вам со мной не о чем разговаривать.

— Эти слова ты забудь и не дожидайся, что я принесу тебе свои извинения. Я не знал, что ты говоришь по-итальянски.

Петр удивился.

— Я говорю по-итальянски? Ах, да, наверное, говорю. Научился у Джованни.

— За это время? Невозможно, — возразил граф.

— Нет, возможно, папенька! — вскричал Джованни, пожирая Петра пылающими любовью глазами. — Петр magnifico[17].

— Это тебе так только кажется, — промолвил граф. — Напротив, я нахожу тут одно из нарушений моих приказов. Я ясно сказал Петру, чтоб он учил тебя здешнему языку, чешскому.

— Но ведь он так и поступал, папенька, я тоже умею по-чешски! — ответил Джованни. — Вы только послушайте, папенька: а теперь мотаем отсюда, слышишь, итальяшка? Фюить, фюить, трада-да!

Несколько минут, что Джованни провел в обществе Петра, дали явный результат, которого не удавалось достигнуть за долгие месяцы обучения.

— Хорошо, попробуем еще раз, — проговорил граф. — А ты, Михаил сопливый, запомни, что, коли не станешь держать в узде свою неуемную заносчивость и своеволие и не выкинешь из головы неуместное и абсолютно бессмысленное понятие, будто нечто собой представляешь и будто все должно быть по-твоему, а каждый обязан помнить твое имя, обычнее которого трудно найти на свете, и если ты вовремя не осознаешь, что ты — ничтожество, пустое место, ничто, — даже менее того, поскольку «ничто» — это, по крайней мере, философское понятие, а ты — обыкновенный невоспитанный шалопай, — я в два счета выгоню тебя из дому. А теперь отправляйтесь, пора фехтовать. Пока не придет маэстро Эспадроне, упражняйтесь одни, но энергично. Марш!

Таким оказал себя Петр в доме Гамбарини, где провел целый ряд лет с огромной пользой для Джованни и для себя лично. Хотя графа непрестанно раздражала строптивость и упорство, с каким этот подросток настаивал на своих оригинальных воззрениях, и это часто приводило к неизбежным конфликтам и жалобам разгневанных учителей, с которыми граф, к своему крайнему неудовольствию, вынужден был разбираться, но при этом он не мог не замечать и не принимать в расчет, как, благодаря влиянию Петра, быстро развивается и распрямляется его сын; благоговея перед старшим другом, Джованни изо всех сил старался равняться на Петра — касалось ли это фехтования или изучения греческого, стрельбы из лука или из пистолета, игры на лютне или риторики, охоты или турниров, и это состояние непрестанного и полного напряжения всех физических и душевных сил шло на пользу худосочному блондинчику так, как только могут пойти на пользу упорные, с усердием, страстью и одушевлением проводимые тренировки.

Два года спустя, когда Джованни исполнилось двенадцать, а Петру — четырнадцать лет, граф представил их императорскому двору, чтоб мальчики освоились в высших сферах общества и, напротив, чтоб высшие сферы привыкли к ним; красивые, но разительно не похожие друг на друга подростки — один изящный, хрупкий, прелестный, словно девушка, а второй — высокий и смуглый, будто дьявол, наделенный даром пленительно улыбаться, так что у дам замирало сердце, а у мужчин вдруг становилось теплее и приятнее на душе, — стали предметом снисходительного внимания скучающих придворных; их появление в высшем свете можно без преувеличения определить как триумф, их называли les indispensables — непременные; les indispensables и впрямь обязаны были появляться на любых торжествах, пикниках, garden-party[18], на концертах, спектаклях, турнирах, во время фейерверков или на балах, где они исполняли мелкие пажеские услуги.

Мы называем эти услуги мелкими, ибо они и на самом деле не превосходили их разумения или физической силы — так, например, постоянной обязанностью Петра во время больших торжеств было держаться поблизости от супруги одного чужеземного посла и учтиво подавать ей лорнет, веер или иные предметы, которые эта рассеянная старушка непрестанно выпускала из своих трясущихся ручек; Джованни во время прогулок на природе носил теплый клетчатый плед для той же дамы — все это были мелкие, как мы отметили, услуги, и все же, — если выполнять их изысканно и в соответствии с правилами, принятыми в этих кругах, — требовавшие большой осведомленности и ловкости; мальчики проходили тут, скажем прямо и без обиняков, высшую школу придворного этикета.

Так, нужно было знать, что в дверь, если мы желаем войти, не следует стучаться, а самое большее — лишь осторожно поскрестись; необходимо было назубок помнить иерархическую лесенку общества, высшую ступеньку которой, разумеется, занимает император и его супруга, если таковая имеется, или его метресса, как у нашего императора. За властителем и его предполагаемой супругой следует высшее духовенство, то есть кардинал и архиепископ, за духовенством — высшее чиновничество, поскольку на них также падает свет высочайше одобренного закона, далее — представители знатных родов, которые временно — или из принципа, или по причине личной неспособности — не занимают никакой высокой должности, потом идут досточтимые старцы и пожилые дамы вообще, и, наконец, лица, коим посчастливилось быть одаренными исключительным талантом свыше и тем прославить свое имя. Тонко воспитанные люди не станут на виду у общества чистить нос, а тот, кто так поступает да еще заглянет в употребленный уже носовой платок, допустит непоправимый faux pas[19]. Если лицо нижестоящее вступит в спальню лица вышепоставленного как раз в ту минуту, когда эта вышестоящая особа отправляет свою естественную потребность, — неприлично, заикаясь, проговорить «пардон» и попятиться к двери, напротив, прилично сделать вид, будто мы ничего не заметили, подойти к окну и произнести нечто уместное на счет погоды. Наиболее щекотливыми были правила светской беседы. Особа нижестоящая не смеет ни о чем спрашивать особу вышестоящую. К примеру, нельзя спросить: «Примете ли вы участие в походе против турок, монсеньор?» Самое большее, что разрешается себе позволить, так это коснуться темы слегка: «Смею предположить, что монсеньор окажет походу против турок поддержку своим неоценимым участием», — но лишь в том случае, когда твердо знаешь, что монсеньор намерен выступить вместе с войском. Потом, следовало остерегаться сентенций, могущих вызвать нежелательные ассоциации, к примеру: «Переплет этой книги сделан из кожи телка, монсеньор». Или же: «Мой слуга приехал не на лошади, а на осле, монсеньор». Или: «Взгляните, какая прелестная пестрая корова, мадам, пасется там на лугу».