— Шея — четырнадцать, — диктовал мастер Шютце своему белобрысому помощнику, — манишка — шестнадцать с половиной, двадцать девять, спина — восемь, грудь — тридцать девять, талия — тридцать два. Господин тонок в талии, это славно, жаль вот, что мода нынешнего сезона предписывает камзол, свободный в поясе, прямой, не присобранный, длинный — до бедра, с разрезом сзади, это выдумка испанцев, черт бы их побрал, но мы, немцы, хорошо знаем, почему у нас о всяких незначительных явлениях замечают: das kommt mir Spanisch vor — по-моему, тут приложили руку испанцы. Рукав — до локтя — двадцать ровно, по всей длине — тридцать один. Герцог настаивает, чтобы придворные следовали моде, ибо привилегия одеваться, руководствуясь собственным вкусом, принадлежит лишь ему одному. Мы шьем этому неряхе герцогу платье по эскизам придворного художника Ринальдо Аргетто.

— Пардон? — с удивлением переспросил Петр.

— От локтя — четырнадцать, запястье — семь, — спокойно продолжал мастер Шютце. — Вот именно, неряхе. Тот костюмчик, в котором он был вчера на благотворительном балу, все-таки очень хорош.

— Я это отметил, — отозвался Петр.

— Шестьдесят две девушки портило над ним глаза целую ночь и весь день, — продолжал мастер Шютце, — а он, свинья, все залил вином, и теперь наряд можно выкинуть. Герцог не позволяет донашивать брошенные им платья. Герцогиня — та позволяет, но велит перешивать. Ах, герцогиня — настоящая дама. Французская королева, увидев ее руки, позеленела от зависти и спросила, как она ухитряется, чтоб ее ручки оставались такими беленькими и мягонькими, и герцогиня — вот у кого золотое сердце! — была так добра и рассказала ей, что на ночь натягивает перчатки из кожи лани, внутри пропитанной особой мазью, и обещала точно такие послать королеве. Бедра тридцать восемь, записал? Черт побери, не считай ворон, пиши, что я диктую; повторяю: бедра — тридцать восемь, вот это, я понимаю, бедра, о Господи! Герцогиня и впрямь послала королеве перчатки, но за время долгого пути из Страмбы во Францию мазь протухла и начала вонять. При дворе в Париже, когда этот презент туда дошел, все затыкали носы, но королева сказала: «Неважно, раз такие перчатки носит герцогиня Страмбы, я буду носить их тоже». И носила. Это — чтоб господин представлял себе, как велик авторитет нашей герцогини.

Петр рассмеялся, но мастер Шютце остался серьезен.

— Да, влияние герцогини очень велико, и оно вполне ею заслужено, — продолжал он. — Eine Dame, eine wirkliche Dame[57], хотя и у нее есть свои слабости, но у кого их нет, этих слабостей? Взять хотя бы эту ее карлицу, слабоумную Бьянку. Если вы желаете удержаться при страмбском дворе, герр фон Кукан, остерегайтесь обронить бранное словечко об идиотке нашей герцогини, о ее первой даме! Герцогиня считает Бьянку прямо-таки даром Господним. Герцогиня не помилует никого, кто выкажет Бьянке свое пренебрежение и отвращение. Один придворный капельмейстер — он был немец, прошу прощенья, так же как и я, музыкант милостью божией, так он при Бьянке рискнул демонстративно заткнуть себе нос, поскольку эта придворная дама, извините меня за грубое выражение, воняет как Putzioch[58], и не спрашивайте даже, что с ним стало потом. Он сидит по сей день. И еще, герр фон Кукан. Если случится так, что герцогиня пожелает с вами побеседовать, скорее всего, пожалуй, этого не произойдет, согласно придворному этикету, это — чрезвычайно трудное дело, но если вдруг, — то, герр фон Кукан, Боже вас сохрани выразиться иначе, чем почтительно и с пониманием об этих ее чудесных каменьях, приносящих человеку счастье, и об астральных влияниях, о добрых знамениях и дурных предзнаменованиях, о посланиях с того света или как там еще называются все эти штучки, которые герцогиня обожает, короче говоря — о ее магии. Приблизительно год назад торговый представитель Австрии, который при нашем дворе устроил себе славную синекуру и вообще — сладкую жизнь, но оказался так не предусмотрителен, что в присутствии госпожи герцогини всякую магию объявил глупостью, бабским суеверием и вообще — надувательством, — вам бы стоило поглядеть, герр фон Кукан, как он загремел.

— Загремел? — переспросил Петр. — Но куда?

— Домой. В Австрию, — ответил мастер Шютце, — ему даже переночевать в Страмбе не позволили, велели прямо — с места в карьер — паковать свои чемоданы и убираться откуда пришел. Панталоны сделаем присборенные, до половины ляжек, хорошо? Да оно и понятно, К чему и зачем коммерсанту верить в магию и во всякие там заклинания, но такова уж придворная жизнь, вы к этому еще привыкнете, коли вам удастся здесь закрепиться.

— Ну, а герцогская дочь? — спросил Петр. — Что она?

— Принцесса Изотта? — переспросил мастер Шютце. — Ах, это ангел. Хоть и заносчива, не приведи Бог, дерзка, как обезьяна, зла, языкаста, эгоистка, своевольница, упряма, взбалмошна, но это пустяки, герр фон Кукан, все это, в общем, свойства, которые герцогская дочка может себе позволить, ей даже как-то положено их иметь, и я не ошибаюсь, говоря, что принцесса Изотта — ангел. Правда, ни одна компаньонка выдержать ее не в состоянии, учители и наставники, ей назначенные, разбегаются, — последний ее учитель музыки даже повесился, и никто не знает, отчего, может быть, влюбился, дурачок, известно только, что однажды утром его нашли повесившимся на дверной ручке. Пусть вам даже в голову не взбредет, герр фон Кукан, ухаживать за принцессой, или бросать на нее страстные взгляды, или же, um Gotteswillen[59], посвящать ей стихи, тогда вам беды не миновать, герр фон Кукан, вы кончите, как этот прецептор. Значит, прежде всего сошьем господину костюм для завтрашнего бала, который герцог устраивает в честь — непонятно в честь чего, — наверное, по поводу кончины capitano di giustizia, да ведь это же цирк, какого свет еще не видывал. Мы сошьем нечто простое, чтобы герцог не завидовал, но элегантное, чтобы мне не оскандалиться, я предлагаю камзол из фиолетового атласа, такого у нас давно уже не было, закрытый почти под самую шею, на серебряных круглых пуговках, грудь подложим, как теперь принято, господин и без того не толстый, а, скорее, худоватый, знаю, знаю, мускулы у него как железо, да ведь в хорошо сшитом костюме этого не видать — узкий пурпурный рукав, лишь чуть-чуть присобранный у плеча, прорези совсем небольшие, в три венцовых круга, штаны тоже пурпурные, это — исключительно лишь для господина arbitri linguae latinae и gonfaloniere di giustizia. Вы не обращайте внимания, господин фон Кукан, на то, что герцог назначил вас на такие скромные должности, которые вам не дают никакой власти и через которые — я рад был бы ошибиться — вы не разбогатеете, — десять, четыре, двадцать один с половиной, записал?

Не спи у меня и пиши; я сказал: штаны — длина сбоку десять, в шагу — четыре, объем бедра — двадцать один с половиной. Потому что теперь при дворе лучше быть тише воды, ниже травы, герцог хоть и хороший человек, но страшно, страшно мнительный — после того свинства, которое учинил его Busenfreund[60], граф Одорико, так что удивляться тут нечему.

— А что совершил граф Гамбарини? — спросил Петр.

— Герр фон Кукан этого не знает? — удивился мастер Шютце. — Да, не забыть бы о башмаках, я закажу их, конечно, но вряд ли они будут готовы к завтрашнему вечеру, поэтому рекомендую подобрать себе что-нибудь элегантное из имеющегося у нас на складе, лучше всего — скромные туфли с тупыми носками, серебряными каблуками, коль скоро у нас на камзоле пуговицы серебряные. Кое-кто из господ познатнее носит полые каблуки и прячет в них свернутую стальную пилку — на случай, если угодит в тюрьму и ничего другого не останется, как подпиливать решетки. Этакие недотепы, гвоздя не умеют выдернуть из стены, а не то что отвинтить каблук, перепилить решетку и спуститься по плохой веревке, да сорваться, да сломать себе ногу и со сломанной ногой еще не попасть в руки стражи и бежать, как это сделал Бенвенуто Челлини, все это — пустое, пустое, эти каблуки с пилками внутри — хоть и изысканно, и тут возражать совсем не приходится. Так, значит, герр фон Кукан не знает, какое преступление совершил граф Гамбарини — да ведь про это тут вам всякий ребенок расскажет, это входит в программу общеобязательного обучения. Как известно, герцог Танкред имеет привычку тяпнуть, выпить, стало быть, на сон грядущий, без этого он не уснет — и вот как-то граф Гамбарини — ах, какой выдающийся был человек! — подкупил слугу, чтобы тот подсыпал герцогу яду в рюмку с вином. So eine Gemeinheit![61] Наверняка тряхнул мошной прежде, чтоб подбить слугу на такую пакость, потому что слуга был человек старый и порядочный, теперь уж таких слуг не бывает, и все-таки граф склонил его на это. Да чем черт не шутит! Когда слуга нес герцогу отравленное питье, ему сделалось дурно, скорее всего со страху, но он не осознал, что это от страха и волнения, и решил, что граф отравил и его, чтоб избавиться от свидетеля. Тогда он грохнулся перед герцогом на колени и все ему выложил. Герцог тут же отправил к графу бирючей, чтоб его схватили, но Гамбарини догадался, что затея сорвалась, и вовремя смылся, переодевшись в женское платье. С тех пор герцог страшно ожесточился и возненавидел людей, и я этому не удивляюсь. Кому же теперь верить, рассудил герцог, если даже Одорико Гамбарини, кого я любил, с кем вел беседы о высоких философских материях, хотел меня извести? И теперь он сам убивает всех, так что Страмба трясется со страху. Будьте довольны, будьте довольны, герр фон Кукан, что вы назначены тем, кто вы есть, и что герцогу даже не придет в голову, что вы покушаетесь на его трон, потому что если бы он заподозрил вас в этом — вы пропали. Как последний его камергер, некий Алессандро Сикурано, приличный, порядочный человек. Никому не известно, правда ли это, но ясно одно, что герцог забрал себе в голову, будто Сикурано строит против него козни, и во время пыток Сикурано во всем признался — еще бы, как тут не признаешься, коли тебе начнут загонять под ногти раскаленные гвозди, — так вот, несчастный Алессандро Сикурано признался во всем, да еще впутал кучу невинных людей, которые тоже во всем признались, стоило палачу натянуть на них испанские сапоги; половину из них повесили, а те, кого не повесили, по сей день сидят в тюрьме, прямо у нас под ногами, герр фон Кукан, и ждут своей участи; Сикурано не повесили, а колесовали, вы еще могли видеть его на колесе, когда въезжали вчера в Страмбу, может, он еще жив, потому что вплетали его в колесо только вчера после полудня.