Джованни, облаченный в прекрасное платье, которое — вполне возможно — придумал для него модельер самого герцога, ибо выглядело платье чрезвычайно изысканно, что достигалось сочетанием только двух цветов — ярко-желтого и угольно-черного, так вот, Джованни при виде Петра совершил нечто в высшей степени уместное и впечатляющее: раскрыв объятья, он, прежде чем прижать друга к своей груди, воскликнул:

— Мой дорогой schioppetti!

Тому, кто волею судеб стал центром всеобщего внимания, с легкостью дается и слава острослова, ибо любое произнесенное им шутливое словцо воспринимается с одобрением и признательностью; так вот и возглас «мой дорогой schioppetti», то есть «мой дорогой стрелок», которым Джованни встретил Петра, у дам и господ, окруживших друзей, вызвал рокот льстивого смеха. Но, увы, Джованни, желая, по всей вероятности, усилить эффект своих весьма удачных вводных слов, напротив, тут же все испортил:

— Твое счастье, что ты не живешь во времена моего славного предка Федериго, он так ненавидел огнестрельное оружие, что одному пленному schioppetti повелел отрубить руки и выколоть глаза, — произнес он.

Наступила что называется tableau[65], то есть абсолютный шок, вызванный чьей-то неловкостью; однако Петр, сохраняя на лице улыбку, сразу нашелся:

— Конечно, дружище, но то обстоятельство, что в наше время к огнестрельному оружию прибегают на каждом шагу, в данном случае оказалось весьма счастливым, и, осмелюсь утверждать, прежде всего — для тебя.

Люди тех отдаленных, но сохранившихся в нашей памяти эпох обожествляли проявления личной храбрости, и чем более дерзкой она была, тем более высоко в их глазах ценилась, — однако не менее высоко они ценили и одаряли своими симпатиями людей, наделенных талантом остроумия и красноречия, — вы обратили внимание, что даже самую обыкновенную трактирщицу Финетту восхитил поток изобретательной брани, которую добрый дядюшка Танкред обрушил на Джованни, когда она одобрительно проговорила: paria benissimo, — но превыше всего они ставили способность мгновенного находчивого ответа; поэтому простое возражение Петра на неуклюжую грубость Джованни было награждено аплодисментами, а дама в жемчугах, за которой Джованни ухаживал, даже воскликнула:

— Превосходный ответ, достойный arbitri rhetoricae.

Лоб Джованни пошел пятнами.

— Благодарю вас, синьора, за то, что вы помогли моей убогой памяти, — проговорил он. — Право, я никак не мог вспомнить обозначения той странной должности, на которую Его Высочество изволили назначить господина из Кукани. А что это, собственно, означает — arbitri rhetoricae, что это такое?

— Это нечто подобное званию главного хранителя коллекций герцогских художественных собраний, — ответил Петр. — Разумеется, с той разницей, что риторику я и на самом деле изучал всерьез.

Первая встреча приятелей в обществе нежданно оборотилась словесной перепалкой, ну, а поскольку нам известно, что милые бранятся — только тешатся, мы вправе все же расценивать ее как вполне приемлемый светский успех. Меж тем три минуты, остававшиеся после появления Петра до восьми часов, истекли, и когда часы на башне костела начали отбивать удары, музыканты на балюстраде с ангелами заиграли вступление, возвещая прибытие высокородного семейства; но прежде чем герцог появился в дверях, занавешенных портьерами, которые раздвинули два лакея, в Залу Ангелов ворвался, со страшной быстротой перекатываясь на коротких кривых ножках, низенький, толстенький, но роскошно наряженный человечек с круглым тестообразным лицом, украшением которого служила бородка, постриженная точно так же, как у герцога; и прическа у него была в точности такая же, как у герцога, и берет, с той лишь разницей, что он был украшен не дорогим мехом, но свежей зеленой травкой — да, да, именно так: на головном уборе шута произрастал миниатюрный, аккуратно постриженный газон, прелестная выдумка самого шута, которая уже давно возбуждала веселое удивление страмбского придворного общества, не оставлявшего попытки дознаться, каким образом достигнуто это миниатюрное чудо и не искусственный ли это все-таки газон; но нет, то была не фальшивая травка, а настоящая, и росла она в глиняном пористом блюдце, которое было «вмонтировано» в берет, и Коно — так звали шута — дважды в день добросовестно поливал его из маленькой леечки. Коно мчался вприпрыжку, коротенькими толстыми ручками расчищая себе путь прямо к герцогскому трону, куда и вспрыгнул обеими ногами.

— Знайте, дорогие мои подданные, — прокаркал он, выставив вперед подбородок, как это делал герцог, обращаясь к народу, — мы собрались здесь в ознаменование того, что мы, герцог Танкред д'Альбула Первый, представили всему благодарному населению Страмбы радостное свидетельство того, что мы не столь беспросветно тупы, как повсеместно предполагалось, ибо мы еще можем, — конечно, в нужную минуту, — совершать великолепные сальто-мортале! — В притворном ужасе шут выпучил глаза и пустился наутек, по пути кружась и кувыркаясь на глазax у Его Высочества, безобразной карикатурой которого являлся; герцог с супругой и дочерью размеренным шагом двигались между шпалерами низко склонившихся перед ними дам и господ, застывших в глубоком реверансе. Легонько опершись о его плечо, герцогиня, как маленькую, вела за руку странную, невзрачную, глупо ухмылявшуюся во весь свой беззубый рот, красную лицом и косоглазую карлицу, которая из-за своей толщины переваливалась с боку на бок, будто утка; это была Bianca matta, герцогинина блаженная, идиотка, предмет ее beneficenza permanente, уродка, в сопровождении которой герцогиня, как утверждали клеветники, с удовольствием появлялась в обществе главным образом потому, чтобы на фоне ее придурковатости и безобразия выгодно оттенялась ее собственная одухотворенная красота. Герцог, в наряде бутылочного цвета с красными полосками, снова открывши шею чуть ли не до ключиц, вел за руку, вернее, за приподнятые кончики пальцев, легонько касаясь их, свою дочь, которой весьма пристала небольшая золотая корона, кокетливо, несколько набок, укрепленная в волосах, гладко причесанных и на темени собранных плотным плоским шиньоном — прическе надлежало быть почти незаметной, — и она не нарушала, а, напротив, продолжала выпуклую линию лба принцессы по-ребячески обворожительным изгибом, сливавшимся, как мы уже имели случай отметить, с ее прелестным, детски вздернутым носиком. Она была так божественно хороша в своем белом кружевном одеянье, высоко, почти под грудью, перехваченном поясом, и именно благодаря этой своей неземной красоте так по-земному притягательна, соблазнительна и желанна, что при взгляде на нее у Петра заныли зубы и участился пульс, юношу бросало то в жар, то в холод, ему захотелось не столько заключить девушку в объятья и поцеловать в розовые губки — для этого тут было слишком много народу, — но заблистать перед ней и разрастись до исполинских размеров, чтоб она пришла в изумление и восторг. Но он сознавал, что это — задача не из легких, потому что в отличие от матери, раздававшей улыбки направо и налево, дочь казалась абсолютно равнодушной, даже скучающей, словно ей хотелось сказать: ну вот я здесь, но не надейтесь, пижоны, что это меня радует и развлекает. Maitre des ceremonies, счастливо улыбаясь, будто вне себя от восторга из-за того, что все так удачно получается, отряхнул шелковым платочком трон, где только что скакал придворный шут, а также обтянутые позлащенной кожей кресла, приготовленные для герцогини и ее дочери; высокородное семейство поднялось на возвышение и заняло свои места. Maitre des ceremonies тем временем повернулся к балюстраде, чтобы в нужный момент дать музыкантам знак, когда от вступительной элегической музыки переходить к музыке танцевальной, но тут произошло нечто невообразимо комическое.

Bianca matta, поднявшаяся на возвышение вместе со своей госпожой, вдруг поспешно соскочила вниз и, запутавшись в накрахмаленных юбках, растянулась на полу во весь свой коротенький рост, но тут же с поразительным проворством вскочила и, кудахча и гогоча, устремилась к группе придворных, в центре которой стояли Петр и Джованни. Обеими своими красными лапками она ухватила Петра за пурпурный рукав его нового камзола и, растянув в улыбке свой щербатый беззубый рот, бормоча себе под нос что-то невнятное и невразумительное, будто испуганная гусыня, повлекла его к возвышению и к креслу герцогини.