Эрма будет держаться молодцом, хотя бы ради удовольствия посоветовать им промыть себе мозги. Это тоже будет здорово. «Миссис Сидни, какая преданность мужу, несмотря на открытие его любовного гнездышка!» О, это будет целая история, но, возможно, это самое надежное.

Если Эрма выдержит, ты сможешь удержаться на работе.

Если же нет, остается выход — покончить с собой.

Ага, об этом ты и думать боишься! Хотя, если смотреть на все прямо, к этому все и идет. Когда вся эта история выйдет наружу и Эрма с Диком отвернутся от тебя, ты пожалеешь, что не покончил с собой. Для этого не бывает слишком поздно, можно сделать это в любой момент, если бы ты только мог на себя рассчитывать. Этот способ будет всего проще и законченнее. Тебе не нравится делать это здесь, не нравится, чтобы тебя нашли здесь лежащим рядом с ней; может, ты упадешь мертвым так, что будешь ее касаться. Никогда больше до нее не дотрагиваться, чтобы она никогда больше не касалась тебя, — как хорошо, как замечательно было бы говорить это и знать, что это правда! Не лежать с ней, даже мертвым не лежать на ней, лежать так, чтобы она не могла до тебя дотянуться. Ты можешь это сделать в другой комнате, если вообще посмеешь сделать. В этом нет ничего особенно ужасного. Просто приставить дуло пистолета к виску или вставить в рот и спустить курок.

Может, именно потому, что это легко и просто, ты и стараешься об этом не думать. Тогда никто не станет задавать тебе вопросы, никто не будет тебе надоедать, тебе не нужно будет принимать никаких решений, тебе не придется все это придумывать и хныкать, тебе нечего будет бояться.

Ты думал об этом и раньше, несколько раз, но не так.

Много лет назад, когда ты потерял Джейн — как странно писать это.

А что ты намерен делать с оружием? Если бы ты только мог оставить его там, бросить и оставить — но ты этого не можешь. У них где-то есть номер, они могут установить, кому оно принадлежит. Избавиться от него будет сложно. Ты не посмеешь забрать его домой и положить в ту старую сумку — это было бы глупо. Если бы У тебя было время, ты мог бы сесть на паром и бросить его в реку. Или зашвырнуть его подальше с пирса. Но ты хочешь как можно скорее добраться до дома Джейн, кроме того, тебя могут увидеть. Просто невероятно, как, оказывается, трудно сделать такое простое дело без того, чтобы тебя заметили. Ты можешь спрятать его где-нибудь в доме Джейн; нет опасности в том, что они станут искать там, что бы ни случилось. А почему нельзя завернуть пистолет в газету и оставить сверток в поезде подземки? Нет, господи, нет, нельзя. Но тебе нужно непременно сейчас решить этот вопрос. Брось его в воду. Когда выйдешь из подземки на Четырнадцатой улице, иди прямо к реке и зашвырни его подальше. Это займет всего минут десять, не больше.

Почему люди не отделываются от оружия таким образом? Было бы очень трудно обвинить человека в том, что он кого-то застрелил, если вы не можете доказать, что у него имелось оружие и куда он его дел. Вероятно, потому, что от страха они теряют голову.

А если тебя арестуют? Как ты будешь себя вести?

Первое: послать за своим адвокатом и ничего не говорить до его прихода, ни одного слова, как бы опасно это ни выглядело. Послать за Диком и попросить его прислать адвоката, лучше всего Стетсона. А что ты скажешь Стетсону? Ты ничего не посмеешь ему рассказать — все о последних двух годах, да, здесь нет проблем. Ты расскажешь ему о Грейс? Что, если ты ничего о ней не скажешь, а он сам это выяснит и станет ее допрашивать?

Что она знает? Тогда он начнет сомневаться во всем, что ты ему будешь рассказывать. Это прекрасно, когда ты просто здороваешься при встрече, но тебе придется быть очень осторожным в том, что ты говоришь своему адвокату, как если бы он тоже стремился поймать тебя. Что касается участия в этом Дика, тебе придется предоставить все ему. Нужно будет прежде всего увидеться с Диком наедине и рассказать ему об этом. Может, будет лучше обо всем рассказать Стетсону, все-все. Невозможно. Ты не можешь этого сделать. Даже если бы ты очень старался это сделать, ты не нашел бы для этого слов, тебя сочли бы ненормальным. Ты словно видишь Стетсона, сидящего там с таким видом, как будто он оказывает стулу большую услугу, его немного косо сидящие очки, нервно подергивающиеся ноздри, уголок светлоголубого платка, аккуратно высовывающийся из кармана пиджака: «Да. Да. Да. И зачем вы это сделали?»

Ты никогда не умел как следует стрелять из огнестрельного оружия, за исключением того маленького ружья, с которым ты охотился на кроликов. Это не доставляло тебе удовольствия, ты не выносил вида своих окровавленных рук. Ред Адамс, бывало, связывал ремнем их задние лапы, так что у него на коленях комбинезона оставался след запекшейся крови. Джейн всегда помогала тебе содрать шкурку и растянуть ее для просушки на заднем крыльце. Ее никогда не тошнило. Если бы только у нее не было гостей! Если, закончив здесь, ты выйдешь отсюда, доберешься до ее дома и застанешь в дальней комнате, читающей книгу, как это часто бывало, то ты спасен. А как же быть с горничной? Предоставь это сестре, она устроит это как-нибудь. Она будет говорить об этом так же спокойно, как будто ты просишь ее помочь снять шкурку с кролика.

Забавная вещь — суицид. Ты боишься думать об этом, но, начав думать, понимаешь, что здесь нечего бояться.

Другое дело, когда ты представляешь себя лежащим там, смертельно раненным, но все еще живым и смотришь на себя, видишь свою кровь и понимаешь, что ты больше не будешь дышать, никогда не сможешь ходить, разговаривать, одеваться, выпить глоток воды или сделать любое движение. Это ужасно. Если бы это было так, никто никогда не смог бы на это решиться; ты вынужден притворяться, что никогда не умрешь, и каждый в это верит, а не просто играет в эту уверенность, как делаешь это сейчас ты. К тому же они лгут на этот счет, что нетрудно заметить, и обо всем догадываются. То, как это происходит, совсем не страшно. Ты стоишь в середине ванной комнаты, вкладываешь дуло пистолета в рот и направляешь его к макушке, и все будет в порядке; ты можешь делать все, что пожелаешь, можешь снова вынуть дуло и пойти поужинать, а можешь стоять там, наблюдать за собой, отмечать, что ты чувствуешь, — словом, можешь делать все, что угодно. А можешь спустить курок, просто нажать пальцем вниз — и все, конец. Ха!

Тогда для тебя уже ничего не имеет значения. Буквально с этого мгновения, которое на самом деле никогда не наступит, потому что, что касается тебя, это уже закончилось до того, как началось. Ты даже можешь удариться при падении о кровать, разбить себе нос или выбить зубы и никогда этого не узнаешь. Так что бояться совершенно нечего, в одно мгновение ты переходишь от полной свободы к полному забвению. Нелегко, конечно, думать о том, как ты будешь потом лежать мертвым, но не легче думать о ней или о ком-либо другом.

Ты видел мало мертвых: своих отца с матерью и еще двух-трех покойников. Конечно, ничего веселого, но ведь они были одеты, уложены в гроб, и, естественно, ты ожидаешь увидеть мертвеца в гробу, ты гораздо больше бы испугался, если бы увидел там живого человека. Ты никогда не видел покойника, который просто лежал бы где-нибудь в обычной одежде, весь покрытый синяками или с какой-нибудь раной, возможно окровавленный, никогда не видел умирающего человека, даже если он умирал мирно, в своей кровати. За исключением мужчины, который как-то в парке упал в обморок прямо на трибуне, и его унесли на носилках; но ты не знал, чем все кончилось, пока на следующее утро не прочитал в газете, что он умер от сердечного приступа. Когда Ларри рассказывал о войне, ты чувствовал легкую тошноту и слабость и удивлялся, как люди могут пережить такое и не сойти с ума.

Именно этого ты и боялся прошлым летом, когда попытался порвать с ней и отправиться один на Мейн.

Особенно в ту ночь, когда ты сидел на берегу озера на краю лодки, — это был второй случай, когда ты помышлял о самоубийстве. Когда ты вернулся, Дик сказал, что ты выглядел как наркоман. Эрма считала, что тебе нужно на год уехать за границу, а Джейн хотела показать тебя психоаналитику. Да, сказал ты, или делать по утрам зарядку, принимать аспирин; и в первую же ночь ты пришел сюда и застал ее жующей бутоны и пьющей лимонад. Было очень жарко, и она сидела в комнате, широко распахнув оба окна, и на ней ничего не было, кроме алого халатика, отороченного перьями, который она купила у Маси. Она подняла голову и сказала: «Привет, тебе следовало предупредить меня телеграммой, я могла уйти». Эта тяжелая, ненавистная уверенность, подобная медленной болезни, от которой нет лекарства.