Она и сейчас будет сидеть в том же кресле, когда ты войдешь. Она так же взглянет на тебя, ничто на свете не может изменить ее взгляда. Ты закроешь за собой дверь, демонстративно достанешь из кармана пистолет, снимешь свой шарф и замотаешь им дуло. Что она станет делать? Будет сидеть и наблюдать за тобой. Может, она вздрогнет и испугается, заплачет и станет тебя умолять о пощаде или каким-то иным образом, наконец, признает твое существование как силу, которую нужно принимать во внимание? Она не поверит твоей угрозе. Перед концом ты не сможешь насмехаться над ней, не сможешь заставить ее дрожать, ты не увидишь в ее глазах страха. Бесполезно швырять еще какие-то слова в эту сточную канаву.

Но она может закричать. Ты не знаешь, какое у тебя сейчас лицо; ты делаешь то, чего она от тебя не ожидает, и, если это отразится на твоем лице, она может закричать и позвать на помощь. Ах, если она это сделает!

Ты бы с удовольствием услышал это хоть раз. Но тогда ты можешь потерпеть провал. Будет лучше не подавать виду, а просто войти, как обычно, сказать, что очень устал, подойти к окну, не снимая пальто, сказать, что здесь очень жарко и что ты хочешь немного приоткрыть окно. Затем, оказавшись за ее спиной, где она не сможет тебя видеть, вдруг резко повернуться и выстрелить в нее сзади с очень близкого расстояния. Но не забудь про шарф и не забудь опустить штору, если окажется, что она поднята. Тебе нужно сначала подойти к окну, чтобы убедиться, что оно плотно закрыто и что штора опущена. Она не успеет понять, что произошло.

Она просто упадет со стула, съежится, может, сползет на пол…

Не делай этого, идиот! О господи! Не делай этого! Ты жалкий, дрожащий трус, она права, она тебя знает, ей ничего не угрожает.

Ты вообразил все это, верно? Ты же совершенно ненормальный. Спокойно, хладнокровно и точно рассчитал свои шансы. Храбрый Билл. О нет, ты не потеряешь голову, ты намерен все правильно проделать. Ты разобьешь статую, выбросишь пистолет в реку, сочинишь себе алиби, для этого побежишь к Джейн, позвонишь у входа и дашь горничной свои пальто и шляпу — ты просто гениален! Ты поедешь в Айдахо и отрастишь себе бороду, чтобы никто никогда не узнал, кто такой мистер Льюис. Ты намерен сделать мистера Ричарда М.

Карра сообщником убийства, просто в качестве маленькой личной услуги. Давай, давай, дурак, лучше ничего не придумал? Все это хорошо, но, давай признавайся, в тебе должно быть что-то по-настоящему прекрасное, самое великолепное, артистически скрытое. О да, ты собираешься покончить с собой! Сначала ты покончишь с собой, а потом пойдёшь в дом Джейн, пошлешь за адвокатом, отрастишь бороду и заживешь счастливо и спокойно.

Уходи отсюда. Возвращайся домой. Возвращайся домой и ложись спать. Как в прошлую ночь, когда Эрма постучала к тебе в спальню в первый раз за многие месяцы. Если она снова это сделает, убей ее. Почему бы тебе не убить всех? Эрму, Дика, Ларри, Виктора и…

Спокойно, спокойно. Ты соображаешь, что говоришь?

Все равно, ты еще можешь уйти отсюда. Ты почти насильно толкнул себя на это, но чуть-чуть не считается. И нет смысла затевать новую ложь, ты знаешь, что не можешь уйти, не повидав ее, хотя бы только для того, чтобы удостовериться, что она у себя, и посмотреть, как легко это было бы. Скажи ей все это опять; это действительно заставит ее чувствовать себя немного неуютно, хотя она притворяется, что не обращает на твои слова внимания. В конце концов, не железная же она. Нет, резиновая и вонючая, как резина, не тот же самый запах, но заставляет его вспоминать. Ей нужно больше душиться, а может, чаще мыться — хотя она достаточно долго плещется в ванной.

Ладно. Поднимайся, поднимайся, кончай с этим, а потом иди домой и ложись спать. Тебе следовало помнить, что ты разбил ту проклятую лампу.

Он спустился вниз, быстро и аккуратно поднял лампу и поставил ее в нишу, стараясь прямо устроить абажур; он снова съехал набок, и он опять поправил его. Он стоял на первой площадке.

— Да, это я, миссис Джордан! — крикнул он вниз. — Снова задел лампу.

Его поразило, что голос у него звучал нормально, совершенно естественно. Его звучание успокоило его, лестница показалась знакомой и нестрашной. Казалось, даже лампа улыбалась ему с симпатией и пониманием.

Его раздражение от возни миссис Джордан исчезло, ему было приятно, что она находилась внизу и слышала его и что он мог разговаривать с ней.

Снова раздался ее голос:

— Понятно, а я подумала, что кто-то пришел к мисс Бойл. Если вы разбили лампу, вам придется заплатить за нее.

Когда-то он начал считать, сколько раз она говорила ему это, но давно сбился со счета. Время от времени его так и подмывало нарочно разбить лампу, но сейчас он был благодушно к ней настроен и не хотел причинять ей вред.

Он постоял в нерешительности, весь поникший, не испытывая желания двигаться. Внизу с шумом открылась входная дверь, затем захлопнулась. Миссис Джордан вернулась к себе в комнату. Наступила тишина. Он все еще стоял — мысль о каком-либо действии казалась ему отвратительной, — он чувствовал себя физически изнуренным и совершенно безразличным. Он сказал себе: «Ты как высохший лист на дереве, который раскачивает ветер, и все еще висишь, но уже мертв…»

А другие люди тоже так себя чувствуют? Если да, то почему они живут? Мертвый лист, колеблемый ветром.

Это не полная беспомощность, ты мог бы выдержать и чувствовать, как тебя толкают и тянут, то здесь, то там, несмотря на все протесты, если бы ты только знал, кто и почему это делает. Ты считал себя слабым и трусливым, потому что позволил уйти Люси, но это было глупо. Это только слова, выдуманные тем, кто хотел сделать вид, что знает, что им движет. И все слова похожи на эти, за исключением тех, которые ты можешь потрогать, выпить или съесть. Как ты можешь не одобрять то, чего не понимаешь? Это последнее убежище невежества, эта жалкая попытка придать себе моральную ценность, сочиняя слова, чтобы поставить себя вровень с всеведущим.

Не льсти себе, ты не слабак и не трус, во всех твоих трепыханиях совершенно нет смысла. Может, Дик не так уж и глуп, в конце концов, может, причина того, что его не заботит смысл вещей, заключается в том, что каким-то образом он понимает, хотя и не может объяснить, и не стал бы объяснять, даже если бы мог, что его просто нет, нет этого смысла; во всяком случае, ни ты, ни он и ни кто другой ничего ни о чем не знает. И Эрма тоже.

Нет, не так. Она будет говорить о смысле, ей нравится играть словами, но в глубине души они интересуют ее так же мало, как и Дика. Пусть только один из них попробует встать однажды на ее пути…

Как в тот раз в Кливленде, когда в нее влюбился тот старый верблюд. Ты никогда не понимал мужчин, которые влюблялись в нее, хотя их было много. Этого типа звали Хоккинсон, он жил там всю свою жизнь, ему принадлежали два или три местных банка, и у него была жена, которая считала его одновременно и Линдером и Дж.П. Морганом. Он был не очень старый, но выглядел древним и высохшим, как будто ставил опыт, сколько времени сумеет протянуть без воды. Когда он двигался, так и казалось, что вот-вот у него заскрипят кости.

Вызванный по телефону однажды днем, ты поехал прямо из офиса на Уотон-авеню, и, когда появился там, Эрма дала тебе прочитать письмо. Оно было от миссис Хоккинсон, в нем говорилось, что, если Эрма не оставит в покое ее драгоценного мужа, последствия будут самые неприятные. Она заявляла, что зайдет к Эрме на следующий день.

— Она может появиться здесь в любую минуту, — сказала Эрма, — и я не хочу ее видеть. Ты не можешь поговорить с ней? Я могла бы послать за Томом Холлом, но обычно адвокаты задают слишком много вопросов.

— Почему бы тебе просто не отказаться от встречи с ней?

— Это не поможет, она будет торчать у дверей до скончания века.