Мадрид, разморенный жарой уходящего лета, готовился к сиесте. Политическая жизнь столицы неторопливо текла в сентябрьском зное под свинцово-серыми облаками, изливавшими на город тяжелую летнюю духоту. Городские газеты намекали между строк, что генералы, высланные на Канарские острова, по-прежнему ведут себя тихо; опровергались слухи о том, что секретные щупальца заговора дотянулись до эскадры, которая, вопреки лживым сплетням, как и прежде, оставалась верной ее величеству. В Мадриде уже несколько недель не было ни одного волнения, — власти хорошенько проучили предводителей недавних народных восстаний, у которых теперь было полным-полно времени, чтобы поразмыслить о своем поведении в не слишком уютных стенах Сеутской тюрьмы.

Антонио Карреньо приносил на тертулию в кафе «Прогресс» свежие новости.

— Сеньоры, прошу минуту внимания. Из надежных источников мне стало известно, что дело движется.

Его встретил хор ядовитых насмешек. Обиженный Карреньо поднес руку к сердцу.

— Напрасно вы не верите мне, друзья…

Дон Лукас Риосеко заметил, что не верят они не его словам, а источнику сомнительных новостей, вот уже почти год предсказывающему самые невероятные вещи.

— На сей раз все очень серьезно, господа. — И головы собравшихся склонились над мраморным столиком, а Карреньо со своим обычным многозначительным видом по большому секрету сообщил: — Лопес де Аяла[38] отправился на Канары, чтобы встретиться там с опальными генералами. А дон Хуан Прим, вообразите только, исчез из своего дома в Лондоне, и его местонахождение неизвестно… Подумайте, господа, что это значит!

На его слова откликнулся лишь Агапито Карселес:

— Это значит, что он собирается сыграть ва-банк.

Дон Хайме закинул ногу на ногу и задумался. Подобные разглагольствования наводили на него невыносимую скуку. Дрожащим от волнения голосом Карреньо продолжал рассказ, намекая на некие таинственные и невероятные события:

— Говорят, что графа Реусского видели в Лиссабоне: он был переодет лакеем. А Средиземноморский флот только и ждет его приезда, и тогда объявят всенародно.

— О чем объявят всенародно? — спросил простодушный Марселино Ромеро.

— Как о чем? О свободе, конечно. Послышался недоверчивый смешок дона Лукаса.

— Все это смахивает на романчик Дюма, дон Антонио. Ин-фолио[39] .

Карреньо умолю старый зануда его раздражал. Агапито Карселес бросился на выручку приятелю и произнес пламенную речь, услышав которую дон Лукас побагровел.

— Настал момент занять место на баррикадах, сеньоры! — заключил он словами героя Тамайо-и-Бауса[40] .

— Там и встретимся! — пробурчал раздраженный дон Лукас тоже не без театрального пафоса. — Вы по одну сторону баррикад, а я, разумеется, по другую.

— Как же иначе! Я никогда не сомневался, дон Риосеко, что ваше место — в рядах сторонников репрессий и обскурантизма.

— Да, и я этим горжусь!

— Нечем здесь гордиться! Достойная Испания — это Испания революционная, так и знайте. Ваша инертность выведет из себя любого патриота, дон Лукас!

— Что это вы так раскипятились?

— Да здравствует республика!

— Да ладно вам.

— Да здравствует федеральное правительство! Ура!

— Успокойтесь, любезный, успокойтесь. Фаусто! Еще гренок! Только поджарь их получше!

— Да здравствует власть закона!

— Единственный закон, который нужен этой стране, — это закон о свободе бегства отсюда!

Над крышами Мадрида прокатился гром. Чрево небес разверзлось, и на землю обрушился яростный ливень. По улице бежали пешеходы, стремясь найти убежище от дождя. Дон Хайме отхлебнул кофе, задумчиво глядя на струи воды, которые с яростью хлестали в оконные стекла. Кот вышел было на прогулку, но поспешно вернулся обратно: мокрый, взъерошенный, словно тощий призрак нищеты, он боязливо покосился на дона Хайме своими недобрыми лукавыми глазами.

— Современное фехтование, господа, имеет тенденцию к отказу от классической техники, придающей нашему искусству особенное очарование. И это очень ограничивает его возможности.

Братья Касорла и Альварито Саланова с рапирами и масками в руках внимательно слушали дона Хайме. Мануэля де Сото не было, он отдыхал со своей семьей где-то на Севере.

— Новшества, — продолжал дон Хайме, — обедняют фехтование. Например, многие фехтовальщики уже не снимают маску, как прежде, чтобы приветствовать секундантов…

— Да ведь и секундантов давно уже нет, — робко возразил младший Касорла.

— Именно поэтому их и нет. Вы, как говорится, попали в точку. Фехтовальщики больше не думают, что их искусство может им пригодиться для защиты чести. Отныне это лишь спорт, верно?.. На самом же деле, господа, это великое заблуждение. Представьте себе священника, совершающего богослужение на испанском языке: это, без сомнения, намного разумнее и, если хотите, практичнее; более созвучно времени, не так ли?.. Однако отказ от прекрасного, строгого звучания латыни лишил бы величественный ритуал его сокровенной сути, обесценил бы его, низвел до уровня чего-то повседневного. Красота, Красота с большой буквы, заключается в следовании традиции, в неустанном возвращении к жестам и словам, которые повторялись уже множество раз, сохраняясь человеком на протяжении веков… Вы понимаете, что я хочу сказать?

Юноши уныло кивнули в знак согласия: они уважали маэстро, но не его убеждения. Дон Хайме, подняв руку, изобразил в воздухе движения рапиры, словно он и вправду держал ее в руке.

— Разумеется, мы не должны отказываться от полезных нововведений, — произнес он небрежно, словно делая вынужденную уступку. — Но прежде всего надо помнить: самое прекрасное таится именно в том, что остальные считают устаревшим… Не кажется ли вам, что сохранить верность свергнутому монарху достойнее, чем присягнуть взошедшему на трон? Поэтому наше искусство должно оставаться чистым, не зараженным модными веяниями, классическим. Да, господа: именно классическим. Остается искренне посочувствовать тем, кто заботится лишь о совершенстве техники. У вас, мои юные друзья, есть редкая возможность постичь истинное искусство. И это, поверьте мне, не купишь ни за какие деньги. Это живет здесь, в сердце.