В шесть часов утра 9 сентября 1831 года капитан вышел из своей каюты и поднялся на мостик.

На востоке занималась заря, небосвод освещали рассеянные лучи солнца, диск которого находился еще за линией горизонта. Яркие отблески ласкали подернутую рябью поверхность моря, тихо плескавшегося под утренним бризом.

После спокойной ночи следовало ожидать великолепного дня, одного из тех сентябрьских дней, которыми иногда балует нас на исходе жаркого лета умеренный пояс.

Капитан поднял подзорную трубу и направил объектив на ту черту, где небо сливается с морем.

Опустив трубу, он подошел к рулевому — старику с взъерошенной бородой и не по возрасту живыми и проницательными глазами — и спросил:

— Когда ты стал на вахту?

— В четыре, капитан.

Эти два человека говорили на таком грубом наречии, что ни один европеец, будь то англичанин, француз, немец или кто-либо другой, если только он не посещал торговые порты Леванта[1], не понял бы ни слова. По-видимому, это была смесь местного турецкого диалекта с сирийско-арабским[2].

— Ничего нового?

— Ничего, капитан.

— И с самого утра ни одного судна на горизонте?

— Одно… большое трехмачтовое. Оно шло под ветром прямо на нас. Я сделал крутой поворот, чтобы уйти от него как можно дальше.

— И правильно поступил. А теперь… — Капитан внимательно обвел взглядом весь горизонт и вдруг громко скомандовал: — Приготовиться к повороту!

Вахтенные вскочили. Румпель[3] был повернут, шкоты[4] вытравлены, судно сделало поворот и пошло на северо-запад левым галсом[5].

Это была шхуна-бриг[6] — торговый корабль водоизмещением четыреста тонн. Путем некоторых изменений он был превращен в быстроходную яхту. Под начальством капитана находились пятнадцать матросов и один боцман — экипаж, вполне достаточный для управления парусами. Это были сильные, мужественные люди, которые своей одеждой — короткая шерстяная куртка, берет, широкие брюки и сапоги — напоминали моряков Восточной Европы.

Ни на корме, ни на носу шхуны-брига не было никакого названия. Не было на ней и флага. Более того: как только вахтенный докладывал о появлении паруса на горизонте, шхуна быстро меняла курс, чтобы избежать необходимости салютовать встречным кораблям или отвечать на их приветствия.

Быть может, это был пиратский корабль, опасавшийся преследования (такие еще встречались тогда в этих водах)? Нет. На его борту не было оружия; да и вряд ли с таким малочисленным экипажем отважился бы кто-либо на подобные дела!

Быть может, это был контрабандист, тайно снабжавший города побережья беспошлинными товарами или перевозивший их с острова на остров? Тоже нет. Если бы даже самый опытный таможенный чиновник осмотрел трюм, сдвинул грузы, переворошил тюки, обыскал все ящики, он не нашел бы ничего подозрительного. Да по правде говоря, на этом судне вовсе и не было груза, если не считать запасов провизии на несколько лет, бочек с вином и водкой в глубине трюма, да еще — под мостиком — трех дубовых бочонков, охваченных железными обручами… Для балласта, хорошего чугунного балласта, оставалось достаточно места, и это позволяло судну ставить сильные паруса.

А может быть, в этих трех бочонках был порох или какое-нибудь иное взрывчатое вещество?.. Нет, потому что в кладовую под мостиком входили без всякой предосторожности.

Но, так или иначе, ни один из матросов не мог бы дать никаких сведений о назначении шхуны-брига, равно как и о причинах, которые заставляли судно тотчас же переходить на другой галс, как только вдали показывался какой-либо парус. Матросы даже не знали, зачем их корабль беспорядочно крейсировал взад и вперед в продолжение пятнадцатимесячного плавания, чьи воды он бороздил в разное время, то подымая все паруса, то ложась в дрейф, то пересекая внутреннее море, то вырываясь на простор безграничного океана. Если во время этих необъяснимых переходов взорам открывался высокий берег, капитан удалялся от него как можно быстрее. Когда же внимание вахтенного привлекал какой-нибудь остров, капитан отводил от него шхуну быстрым поворотом руля.

В судовом журнале легко было бы обнаружить странные изменения курса, не оправданные ни погодой, ни внезапными переменами ветра. Это составляло тайну двух человек: уже знакомого нам капитана и представительного мужчины, только что поднявшегося на палубу.

— Ничего? — спросил незнакомец.

— Ничего, ваша светлость, — ответил капитан. Пожав плечами, незнакомец с недовольным видом прекратил этот разговор, состоявший из четырех слов. Затем человек, к которому так почтительно обратился капитан, спустился по трапу[7] и вернулся в свою каюту. Там, растянувшись на диване, он, казалось, впал в глубокое оцепенение, похожее на сон. Но это не был сон — незнакомец просто находился во власти одной всепоглощающей мысли.

На вид ему было лет пятьдесят. Высокий рост, массивная голова, густые с проседью волосы, широкая борода, спускающаяся на грудь, искрящиеся черные глаза, гордое и вместе с тем печальное, вернее, разочарованное выражение лица, благородство осанки — все говорило о его знатном происхождении. И костюм его отличался своеобразием: это был широкий коричневый бурнус с рукавами, расшитыми тесьмой, отороченный разноцветными блестками; голову прикрывала зеленоватая феска с черной кисточкой.

Два часа спустя слуга поставил завтрак на специальный, наглухо привинченный столик. Пол каюты был затянут толстым ковром с вытканными на нем пестрыми цветами. Человек в бурнусе, едва прикоснувшись к изысканным блюдам, выпил горячий ароматный кофе, поданный в двух маленьких серебряных чашечках тончайшей филигранной работы. Затем ему принесли благоухающий кальян[8]. Окутанный облаками душистого дыма, с янтарным чубуком в ослепительно белых зубах, незнакомец опять погрузился в свое бесконечное раздумье.

Так прошла часть дня. Шхуна-бриг, слегка покачиваясь на волнах, продолжала свой загадочный путь по морским просторам.

Около четырех часов этот странный человек поднялся, сделал несколько шагов по каюте, остановился перед открытым иллюминатором, обвел взглядом горизонт и затем подошел к люку, скрытому ковром. Едва он коснулся ногой какой-то пружины в углу люка, как открылся вход в кладовую, расположенную под полом каюты.

Там лежали три окованных обручами бочонка, о которых уже упоминалось выше. Несколько мгновений незнакомец, наклонившись над люком, стоял неподвижно, словно вид этих бочонков гипнотизировал его. Потом, выпрямившись, он прошептал:

— Нет… довольно колебаний! Если мне не удастся найти неизвестный островок, чтобы закопать эти бочки, я лучше выброшу их в море!

Он вновь прикрыл люк ковром и поднялся по трапу на мостик.

Было пять часов дня. Погода нисколько не изменилась. Небо было покрыто легкими облаками. Слегка накренившись под слабым бризом, шхуна, идя левым галсом, оставляла позади себя тонкую кружевную струю, которая растворялась в плещущихся волнах.

Человек в бурнусе обвел медленным взглядом линию горизонта, резко прочерченную на светлой лазури. С высоты мостика, где он стоял, любая средняя возвышенность могла бы быть видимой на расстоянии четырнадцати или пятнадцати миль.