– Да, я все знаю.

Я сделал еще одну попытку.

– Ты уверен в себе? Ты уверен, что такой жизни ты хочешь? Если ты так сильно хотел достичь именно этого, мы согласны. Но если ты сомневаешься, поехали домой и забудем все.

– Я все понимаю. Я знаю, как это будет.

Он думал, что знает. Мы тоже думали, что знаем. Но оказалось, что в то время мы ничего не знали…

Первым вратарем, который пропускал шайбы после бросков Уэйна, была его бабушка, моя мать. Может быть, когда-нибудь ее портрет появится в Зале хоккейной Славы.

Уэйну было два года, он играл маленькой игрушечной клюшечкой, а вместо шайбы у него был мягкий мячик. По субботам на ферме мы обычно смотрели по телевизору обозрение «Хоккейный вечер в Канаде». В комнату, скользя по деревянному полу, как на коньках, вкатывался Уэйн, направляясь к бабуле, сидящей в большом покойном кресле с такой же, как у внука, клюшечкой в руках. Он шлепал клюшкой по мячику, а когда тот отскакивал от ноги бабушки или от ее кресла, он снова бросался на мяч и колотил по нему. Конечно, никто еще не успел ему ничего рассказать ни о правилах, ни о самой игре в хоккей, но казалось, что о добивании он догадался сам.

Ферма, бабушка и дедушка, «Хоккейный вечер Канады»… Может быть, есть лучшее место для воспитания мальчишки, но я такого не знаю.

Мой отец, Тони, купил эту ферму в тридцатых годах на ссуду, которую он получил как ветеран войны. Двадцать пять акров земли с рекой, протекающей посередине.

Отец мой по национальности белорус. Предки его были земледельцами. Он родился и вырос в небольшой деревушке в России, а в начале века за несколько лет до первой мировой войны вся их многодетная семья эмигрировала. Когда они добрались до Америки, семья разделилась: три брата и сестра остались в Соединенных Штатах, трое других с матерью поселились в Аргентине. Мой отец жил в Чикаго, когда началась война. Он решил пойти в армию, и когда узнал, что, если хочешь отправиться за океан, служить лучше в канадской армии, он просто перешел границу и записался добровольцем. Всю войну он провел на полях сражений в Европе. Вернувшись, он остался жить в Канаде и позже купил эту ферму.

Все мои братья и сестры родились здесь. В то время это была товарная ферма. Мы выращивали огурцы, картофель и другие овощи, которые отец отвозил в город на продажу. Ферма наша находится в двадцати милях от Брэнтфорда, в Каннинге, предместье городка Париж. В какой-то момент эти земли должны были стать частью города, планировалось проложить сюда железную дорогу, построить станцию и нанести городок на карту. Но железная дорога была проложена только до Парижа, Каннинг остался все тем же прелестным тихим местечком с двадцатью домами в окружении холмов, между которыми петляет река. Для нашей семьи это было счастливым подарком судьбы. Здесь наш дом, где мы выросли сами, а потом растили своих детей. А для Уэйна наша ферма – просто спасение.

Спросите его о бабушкиной ферме и вы увидите, как смягчится его лицо: он вспоминает счастливые времена. До сих пор, когда ему хочется сбежать от своей популярности, от хоккея, от интервью и приемов и побыть самим собой, он приезжает домой в Брэнтфорд и прячется на ферме.

«Иногда, – говорит Уэйн, – я тайком уезжаю туда и просто гуляю по берегу реки. Я не заядлый рыбак, но я люблю поудить рыбу на берегу нашей речки… Я знаю, что ничего не поймаю, но… там можно просидеть часа полтора и не увидеть ни одного человека. А мне так хочется побыть одному. Мне это просто необходимо».

Мой отец умер в 1973 году. Мать осталась на ферме с моей больной сестрой Эллен. Они могли бы переехать в город, но ферма – их родной дом. И этим все сказано. Мать никогда не продаст ферму, а если бы она вдруг решилась на это, ее обязательно купил бы Уэйн. Для него невозможна сама мысль, что наша ферма уйдет к чужим людям. Для него это убежище от всех тягот жизни хоккейной звезды. «Когда я еду туда, я знаю, что увижу бабулю, и уверен, что она будет рада мне. И я снова чувствую себя просто мальчиком Уэйни».

Между Уэйном и моими стариками всегда была особая близость. А после смерти деда Уэйн еще больше привязался к своей бабуле Марии – моей матери. Может быть, потому, что здесь был его второй дом. Когда Уэйн родился, мы снимали квартиру в Брэнтфорде, а свой нынешний дом на Варади-авеню мы купили, когда ему исполнилось семь месяцев. Но даже купив свой дом, мы практически продолжали жить на ферме. В конце недели мы непременно уезжали туда. Рыбная ловля – моя страсть, и я пропадал на реке целый день. Филис же приходилось оставаться в доме. (Иногда, когда я возвращался, она дулась и не разговаривала со мной. Ну, рыбаки знают все это…) Однако мое отсутствие имело и свои плюсы. До появления Филис мать моя плохо говорила по-английски, только по-польски и по-украински. Филис не знала этих языков, так что матери пришлось поневоле совершенствоваться в английском.

Мать никогда не забывала о своем польском происхождении. Так же, как отец, она родилась в деревне. В то время дети быстро становились самостоятельными и уроки жизни запоминали навсегда. Поверья и сказки ее родины – у нее в крови. Сейчас немногие верят в приметы, а я иногда вспоминаю: когда Уэйн родился, она сразу сказала, что его ждет удача. Она, конечно, никогда не говорила о хоккее, но всегда повторяла, что он будет богат. С чего она это взяла? Очень просто: у маленького Уэйна были волосатые руки. «Это знак, – сказала она нам. – Если у малыша волосатые руки и спинка, быть ему богатеем». Уэйну это понравилось. По утрам он осматривал себя: не прибавилось ли еще волос. Если ему казалось, что он стал еще более волосатым, он бежал поделиться радостью с бабушкой. Она улыбалась: «Волосатый – значит богатый».

Твердо веря в свои приметы, она была и по-крестьянски практична. Когда Уэйну было пять лет, он заявил ей, что у него когда-нибудь будет автомобиль. И она стала понемногу откладывать из своей пенсии. Она просто зарывала деньги возле дома. В день его шестнадцатилетия у нее было все готово.

– Я хочу купить тебе машину, – сказала она. – Надо только откопать деньги.

Уэйн поблагодарил ее, но отказался от такого дорогого подарка.

– Ладно, – согласилась она. – Я куплю тебе все-таки машину, а ты мне потом отдашь деньги.

Через год, когда Уэйн стал профессионалом, он купил в Индианаполисе «понтиак» и приехал на нем на ферму.

– Ну как, бабуля, нравится тебе моя машина?

Мать долго смотрела то на новый автомобиль, то на своего внука.

– А что же мне теперь делать с моими четырьмя тысячами? – спросила она.

Больше она денег в кубышку не складывала, хранила их в банке.

Часто удивляются тому, что все мои сыновья так рано начали играть в хоккей. Кажется, люди считают, будто я эдакий фанатик хоккея, насильно выпихиваю их на лед. Нет, все получалось само собой, просто иначе в нашей семье, наверное, и быть не могло. Сам я играл в детской команде Парижа и пять лет в юниорах «Б» в Вудстоке. Зимой прямо за порогом дома на ферме готовый каток – замерзшая река, а в доме – «Хоккейный вечер Канады».

Наша бабуля – большая поклонница спорта вообще и страстная болельщица «Торонто Мэйпл Лифс». В то время ее любимым игроком был Фрэнк Маховлич. Когда Уэйн подрос и его кумиром стал Горди Хоу, субботние хоккейные вечера стали еще интереснее, особенно когда встречались «Мэйпл Лифс» и «Детройт Ред Уингз». Через несколько лет сбылась заветная мечта Уэйна: он играл рядом с Горди Хоу в команде «Олл Старз» ВХА против советской сборной. Он подарил бабушке фотографию: он с Хоу на льду в форме сборной Канады. На фотографии он написал: «Бабуля, жаль, это не Фрэнк, но и Горди ведь хорош!»

Теперь, конечно, игрок номер 1 для нее Уэйн. А уж сколько она собрала его фотографий, вырезок статей о нем… Большую часть нашей коллекции мы храним тоже на ферме, потому что «призовая» комната в подвале дома в Брэнтфорде стала тесновата. Но бабушке и Эллен не нравится, когда фотографии их любимца лежат в шкафах пачками. Поэтому все стены дома на ферме увешаны фотографиями Уэйна. Иногда, когда кто-то приезжает, я убираю хотя бы часть из них. Но в следующий приезд обнаруживаю их на прежних местах. Что ж, Фрэнку Маховличу остается только оплакивать непостоянство сердца Марии Гретцки.