– В уголку сидит, в уголку сидит... Эвот, эвот он, – обрадованно зашептались рабочие, кивая в потемках на Протасова, а старик Нефед аж прослезился, тряхнул головой Протасову, с чувством сказал: «Спасибо, барин». Он произнес это тихо, совсем не надеясь, что Протасов услышит его голос, но уж так сказалось, от сердца, от души. И старик рад бы зацеловать «барина», рад затискать в признательных объятьях: видано ли, слыхано ли, сам главный инженер к ним припожаловал как отец к сынам. Ну-ну!..

А техник Матвеев говорит и говорит. Перешептыванье смолкло.

Окончив свое слово по истории революционного движения в России, Матвеев взглянул на часы, спросил:

– Нет ли, товарищи, каких вопросов? Может быть, есть неясности в моей беседе? Спрашивайте. Потолкуем...

– Вопросы, конечно, есть, – сказал молодой слесарь Петр Доможиров, самый прилежный ученик тайного просветительского кружка, – Ну, их пока что в сторону, время терпит. А вот мы видим личность Андрея Андреича. Кроме того, знаем, зачем сюда пришли. Нам бы желательно выслушать товарища Протасова.

– Просим! Просим!.. Жалаим! – раздались необычные хлопки в ладоши, многие рабочие не понимали их значения, но тоже стали хлопать. Все зашевелились, завздыхали, сплошная улыбка прошла по лицам.

Протасов говорит возле огарка, стоя:

– Товарищи! Значение забастовок у нас и на Западе, то есть среди заграничных товарищей-пролетариев, разъяснил вам товарищ Матвеев. Забастовки – орудие верное, но убийственное для хозяина только в том случае, когда у бастующих рабочих есть между собою единодушная поддержка друг друга, крепкая дисциплина, непоколебимое стремление добиться своего. А кроме того, нужны, товарищи, деньги на жизнь. За границей существует для этого специальный забастовочный фонд, капитал. У вас же такого капитала нет, да и быть не могло. Правда, я и некоторые мои товарищи могли бы оказать вам кой-какую поддержку, ну, скажем, тысяч пять. Но ведь это пустяки, этой суммы не хватит даже на неделю.

– Да на неделю-то у нас как-никак жратвы хватит! – возбужденно закричали рабочие. – Из бабенок вытрясем, все закоулки обшарим! А другую неделю и не жравши просидеть можно.

– Тише, товарищи, тише!

– А на третью неделю хозяина за горло, да и кровь сосать...

– Товарищи! – звонко оборвал шум инженер Протасов. – Насилий никаких! Это первое условие. Мы в одиночку революцию поднимать не можем – кишка тонка. Иначе... Вы знаете, что вам может угрожать?

– Знаем, знаем!

– Теперь подумайте. Борьба может оказаться длительной. Денег у нас нет, крепкой организации – пока что – нет. Я не сомневаюсь, что сюда немедленно же будут пригнаны казаки для расправы. Вам сопротивляться нечем. Вы безоружны! Кулаками не намашешь. А хозяин жесток, упрям. Вам может угрожать расстрел. Вот, я все сказал, что надо. Теперь обдумайте хорошенько, посоветуйтесь с товарищами рабочими и дайте нам ответ.

Наступило молчание. Рабочие переглядывались. Их лица зачерствели. Протасов, боясь, чтоб среди рабочих не разлилось уныние, сказал:

– Я вам выложил самое худшее, товарищи. По-видимому, я вас, ребята, запугал. Но это ни в коем случае не входило в мои расчеты. Конечно, особенно-то трусить нечего. «Волков бояться – в лес не ходить». Дело вот в чем. При удаче ваша забастовка настолько хлестко ударит хозяина по карману, что он быстро сдастся. Я бы лично стоял, ребята, за забастовку.

Протасов сел. Вышел слесарь Петр Доможиров. Он застенчивый, скромный, выступает на собрании первый раз в жизни. Голос его вначале дрожит, потом приобретает убедительность и силу. Рабочие слушают внимательно, поддакивают, кивают головами. Петр Доможиров с записной книжечкой в руке. Он вычислил, сколько хозяин платит рабочим и сколько получает барыша. Барыш огромный. Так неужто он не может, дьявол кожаный, поделиться им с рабочими? А ежели нет, тогда:

– Братцы! Все, как один, становись под красное знамя забастовки!

Вторым вышел землекоп Кувалдин. Руки у него длинные, сам крепкий, нескладный. Голос нутряной, подземный какой-то, гудливый.

– Братцы, честна компания!.. Да будь он проклят, этот самый Прошка Громов!.. Вы подумайте, братцы, сколь мало он нам платит. Да какой тухлятиной кормит! Да как дерет в лавках своих! Да он, сволочь, о прошлой пятнице мне всю спину исстегал! Эвот спина-то, эвот! – Он высоко задрал рубаху, взял в руки горящую свечу и повертывался иссеченным телом во все стороны. – Ну, да и я ему, дьяволу, лопатой по загривку смазал... Слово за слово. Сначала я ему, а посля того и он мне нагаечкой своей.

Кто-то засмеялся, кто-то крикнул:

– А водки дал?!

– Это верно, что дал, – кашлянул землекоп и забрал в горсть бороду. – А только его водка разве водка? Напополам с водой. Тьфу!

– А ну, пусти! – дернул землекопа за рубаху Ванька Пегий, мукосей, и стал на его место. Он невысок ростом, сухощек, черная бородка клинышком.

– Братцы, товаришши! Барин Протасов! Ты тоже вроде – наш. Примите, братцы, во внимание... Допустим так... Я, конечно, неграмотный, но душа во мне, братцы, есть... Это по какому праву такое тиранство от хозяина?! Пошто он нас с земли сманил, от крестьянства отнял?.. А что дал взамен? Хуже собак живем, братцы. Недоешь, недопьешь, а что мы скопим на его работах? Шиш! Свету нету, братцы, свету!.. Нас, дураков, вокруг пальца обвели... А он, дьявол, жиреет. Он, гладкий черт, язви его в шары, может статься, моей дочке брюхо сделал, да я молчу, черт с ним! Да что, я для него, что ль, дочерь-то вырастил? Для его утехи? Обидно, братцы, горько!.. Зазорно шибко и говорить-то. А вам, братцы, скажу... Потому обида эвот до каких мест дошла. – Он быстро чиркнул по горлу пальцем, скосоротился и закричал: – Бастуй, ребята, забастовку!! Бей все! Коверкай!.. Все равно собакой подыхать... – Он вдруг одряб голосом, всхлипнул и, шумно сморкаясь, пошел прочь.

Митинг тянулся долго. Все гуще раздавались жалобы, все больнее становилось слушать. Протасов чувствовал, что атмосфера накалилась. Он видел, что действительно дальше ждать нельзя, надо искать выход, надо вступать в борьбу с врагом. Стали с осторожностью расходиться по домам.

Моросит дождь. Ничего не видно, тьма. Где-то медведь кряхтит, где-то вспугнутый кобчик пискнул. Ноги давят сучья – хруст, треск. Вот лапа кедра колюче хлестнула по лицу.

– Осторожней, товарищ Протасов. Шагай за мной... – негромко сказал Васильев.

Всюду дремотные призраки, плещет-качается тьма. Что это? Гул тайги, голова устала иль странная тревога дразнит сердце? Шуршание веток, топот копыт. Призраки шепчутся:

– Он, кажись?

– Надо быть – он...

И нежным сказала тьма голосом:

– Андрей Андреич! Товарищ Протасов, вы?

Фонарик Протасова через сито дождя вырвал из сумрака чьи-то усы и милое личико, кажется – Наденьки. Мигнул и погас.

– Ах! Вот вам письмо... Казенное.

Протасов глубже надвинул колпак макинтоша, и оба с Васильевым круто свернули прочь, влево, увязли в недвижности, перестали дышать.

– Нет, должно быть, не он, – в досаде сказали усы, и хлюпкий топот копыт, лениво смолкая, исчез во тьме.