Нянька тоже смеется, сажает Верочку на высокий плетеный стул.
– Папуня, – говорит Верочка. – А мы с няней были в гостях в деревне.
Отец молчит.
– Папуня! А мама долго сегодня плачила... Не вели ей плачить...
– Ешь, ешь, – хмурится Прохор.
Он не знает, что с Ниной, комната ее заперта, стучал – дверь не открылась. «Очередной каприз», – с неприязнью подумал он и отошел от двери. А все-таки интересно знать, что стряслось с его благочестивой половиной? Может быть, какая-нибудь странница обворовала, может быть, сон видела дурной?
– Папульчик! – не унималась Верочка, румяня себе и кукле щеки клюквенным киселем. – А приходила тунгуска... Класивая, класивая такая... Класивше няни вот этой моей.
Прохор насторожился.
– Верочка, брось болтать, – сказала Федосьюшка и покраснела.
– Я не болтаюсь, я говорюсь. Ты зачем, папочка, целовал тунгуску? Она, она...
Нянька подхватила ее на руки и, шлепая туфлями, побежала в спальню. Верочка, мотая головой, чтоб освободить зажатый нянькой рот, кричала:
– Она, она... денежку тебе... оста... вила!..
У Прохора остановился кусок в горле.
Скрипнула дверь. Показалась густо напудренная Нина. Ее глаза красны. Она подошла к столу, швырнула на тарелку десятирублевик. Золотой кружок поплясал немножко, всплакнул иль всхохотал и умер. В голову Прохору ударила кровь. Он готовил самооправдание.
– Вот, Прохор Петрович, – начала Нина пресекающимся голосом, – заприходуйте эти десять рублей в свой актив. Еще заприходуйте две сохатины, две оленьи шкуры и двадцать белок. Все ваши доходы, конечно, приобретаются вами чистым, честным, не эксплуататорским путем. – Тут голос Нины принял явно издевательский оттенок. – Ну а этот ваш заработок приобретен вами в условиях исключительной изобретательности и благородства. Вы облагодетельствованы сами, облагодетельствовали женщину, и на этой спекуляции вы сумели заработать золото. Впрочем... я в вашей честности никогда не сомневалась... Ну-с? Червонец на блюде, шкуры в вашем кабинете. И... оставьте меня в покое!.. – Выпалив все без передышки, Нина закрыла руками лицо и быстро пошла прочь к себе в комнату.
– Нина! – вскочил Прохор. – И ты этому веришь?!
Нина обернулась, вся затряслась и, комкая в руках платок, крикнула:
– Прошу вас оставить меня в покое!
Прохор прижал к груди ладони, шел к ней:
– Ниночка! Клянусь тебе: это все ложь...
Она смерила его холодным взглядом, с презреньем отвернулась от него и захлопнула за собою дверь.
Вбежала Верочка, она волокла за лапу плюшевого медвежонка и, выпучив удивленные глазенки, лепетала:
– Папочка, гляди, гляди!.. Мишка обкакался... У него под хвостиком животик лопнул...
Прохор не в силах улыбнуться. Он сказал: «Да, да... совершенно верно», – надел картуз и вышел на улицу.
Наденька с приставом устроилась недурно. Дом хоть невелик, но обилен достатком в обстановке, посуде, пуховых перинах, тряпочках. Да, наверно, и порядочные деньжата где-нибудь припрятаны в подполье.
Прохор вошел в дом пристава широким, тяжким шагом и бросил картуз на стол. Так некогда входил его отец к своей Анфисе. Но там были проблески любви, здесь – настороженность лукавой Наденьки и неприязнь к ней бывшего ее владыки.
За окном чернел августовский вечер. Перед иконами горели три лампадки.
«Святоши, дьяволы», – с омерзением подумал про хозяев Прохор. Наденька спустила шторы. В движениях ее робкая суетливость. Она в догадках ломала голову: зачем пожаловал в неурочный час Прохор? Уж не положил ли он в мыслях опять приблизить ее к себе? Вот бы!.. Да провались он, этот гладкий боров Федор Степаныч, пристав, черт!.. Наденька украсила себя серьгами, золотое сердечко на груди повесила – Прохоров подарок, – напомадила губы, брови подвела.
Повиливая полными бедрами, сжатыми тугим корсетом, и выставляя вперед выпуклую грудь, она игривой кошкой подошла к столу, за которым сидел Прохор.
– По какому же дельцу изволили прийтить, вспомнить Наденьку свою?
На красивом лице ее маска хитрости, бабьих плутней и коварства.
Прохор молча глядел на нее. Да, да, конечно же, она...
– Бородавка... – подумал он вслух.
– Бородавка? – переспросила Наденька. – Я ее выведу. Доктор даже мне намек делал: «Чик – и нету», говорит...
Болтая так, она внимательно разглядывала лицо Прохора, и вот – что-то дрогнуло в ее груди: Наденька попятилась, смиренно села в уголок, под образ.
– И ты и пристав у меня вот где, – очень тихо, но с внутренним упорцем проговорил гость и, сжав кулак, покачал им.
У Наденьки под стул подогнулись ноги. Она облизнула губы и спросила:
– Пошто же вы так запугиваете нас, верных слуг ваших?
Прохор закинул ногу на ногу и повернул к Наденьке голову.
– Я бы мог пристрелить тебя там, у кривой сосны. Ведь я не знал, что это ты, я тоже принял тебя за цыганку. Другой раз в маскарад играй, да по тайге не шляйся...
– Как не грех вам это... Какая цыганка? Что вы!..
– Ты взяла полпуда золота. Ты была не одна, я знаю. Я тоже стоял со свидетелем вблизи вас. Кроме того, Филька Шкворень отлично заприметил тебя по бородавке. – Прохор тряхнул головой и, одобрив себя за явное, но убедительное вранье свое, улыбнулся одними зубами. – В таких случаях, Наденька, надо действовать наверняка, чтоб концы в воду. Разве у тебя не поднялась бы рука убить бродягу? А теперь вот... влопалась.
Наденька сидела с видом обиженной невинности: она вся встопорщилась, как кошка пред собакой, вытянула губы, вытаращила с поддельным изумлением глаза. У нее не хватало характера устроить Прохору скандал с пощечиною, с визгом, с пустою клятвой сейчас же отравиться. Умишко ее тоже не блистал изобретательностью, чтоб бить по убийственным словам словами. Она вся растерялась, она не знала, что ей делать. Она была жалка в своем полном замешательстве.
– Только и всего, – почти весело сказал Прохор. – Я за этим и пришел. – Он встал, надел картуз и сказал Наденьке шепотом, по-страшному: – Ну, теперь прошу меня не трогать... Чуть-чуть поосторожнее. Так и Федору Степанычу скажи... Не забудь, скажи. Поосторожнее, мол, с Громовым. А то, иным часом, я безжалостен бываю. Ну, до свиданьица пока...
Наденька тихо заплакала и, не отирая слез, проговорила:
– Все это вы придумали, чтоб обидеть нас... Врете вы.
– Вру? – И подошедший к двери Прохор остановился.
– Врете, врете, врете! – шипя и подступая к Прохору, плевалась, выпускала когти Наденька. Глаза ее стали хищными.
– Вру? – Прохор выхватил из кармана измятый розовый с голубым ободком конверт, достал из него исписанную бумажку. На конверте печатные инициалы пристава: «Ф. А.»
Наденька все сразу поняла, и спазмы страха сжали ее горло.
– Это письмо, которым ты обманула Фильку Шкворня, найдено нами на месте преступления. Напрасно ты так опрометчиво поступила. Оно, как вещественное доказательство, включено в протокол... – Говоря так холодным шепотом, Прохор достал из кармана другую бумажку, сложенную в восьмую листа, и потрепал ее в воздухе: – Вот этот самый протокол.
Протокола у Прохора, конечно, не имелось: на листке – похабные стишонки, принадлежавшие перу Ильи Сохатых.
– Кто же... кто составлял этот протокол? Ведь не Федор же Степаныч? – продрожала она голосом.
– Когда понадобится мне, – нажал Прохор на последнее слово, – тогда и ты и пристав узнаете в камере прокурора, кто составлял этот протокол. Но вы оба можете быть спокойны: Прохор Громов никогда не был предателем и не будет им.
Не расслышав заключительной фразы, Наденька схватилась за виски и, всхлипнув, присела на кушетку.
