– Собственных, – подтвердил Клейтон зловещим тоном. Он навис над женой, положив руку на ручку двери, словно собираясь захлопнуть ее перед носом Уитни.

– Мы поедем сегодня к Уилсонам? Я… я приняла приглашение несколько недель назад.

– Я уезжаю. А ты можешь делать все, что угодно, черт возьми!

– Но, – умоляюще выдохнула Уитни, – ты едешь к Уилсонам?

Если да, то…

– Нет! – рявкнул Клейтон. – И если я когда-нибудь увижу тебя в этой комнате, даже в этом крыле дома, лично позабочусь о том, чтобы удалить тебя отсюда. Даю слово, Уитни, тебе не понравится способ, каким я это сделаю, – безжалостно-холодно добавил он.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Клейтон долго неподвижно стоял посреди комнаты, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь взять себя в руки и усмирить вновь накатившую ярость. Вчера он умудрился допиться до бесчувствия в своем кабинете, но не раньше чем тщательно продумал все способы мести за поруганные любовь и доверие. Он заведет любовницу и будет всюду показываться с ней, пока Уитни не узнает о ее существовании. Общество сквозь пальцы смотрит на женатого человека, имеющего содержанку, так было всегда. Но Уитни попадет в ловушку. Она не сможет слишком часто выезжать одна, не возбудив излишних толков, а если появится с другим мужчиной, станет настоящим изгоем – ее просто перестанут принимать в порядочных домах.

Но даже этого недостаточно. Если она родит ребенка и Клейтону придется дать ему свое имя, видит Бог, он даже не взглянет на него и отошлет это отродье с глаз долой. Но не сразу. Пусть поживет здесь год-другой, пока Уитни не привяжется к нему. Ребенок – вот самое страшное орудие мести. Клейтону все равно, чей это младенец, – результат ли грязной измены или живое доказательство страсти, которой он воспылал к этой женщине.

Уитни тоже продолжала стоять на месте, уставясь в дубовую панель. Горло болело, глаза щипало, но она не заплачет! Чем жалобнее она молила, тем большее удовольствие доставляло ему оскорблять ее!

Наконец она медленно побрела прочь, желая обрести если не душевное равновесие, об этом не могло быть и речи, то хотя бы очутиться в безопасности своей комнаты.

Мэри и Кларисса хлопотали в хозяйских покоях, перенося одежду Уитни в бывшую спальню Клейтона, и вокруг царил ужасный беспорядок.

– Извините, – с трудом выговорила Уитни. – Я… я хотела бы побыть одна. Вы можете закончить все это позже.

Обе выглядели такими грустными и растерянными, что Уитни просто не могла вынести этого. Она пыталась осознать, что происходит. Итак, Клейтон не желает видеть ее, выбросил, как ненужную ветошь, и лишь потому, что она забеременела.

Впервые за все эти ужасные часы Уитни охватил гнев. С каких это пор беременность считается исключительно виной женщины? И чем, по его мнению, должны были кончиться все эти исполненные страсти ночи? Пусть она наивна, однако прекрасно понимает, откуда берутся дети! На какое-то мгновение Уитни захотелось снова ворваться к Клейтону и высказать ему все это.

Но чем больше она думала о случившемся, тем больше злилась. Подняв подбородок, Уитни дернула за шнур сонетки.

– Пожалуйста, вели погладить мое синее шелковое платье, – приказала она. – И подать экипаж сразу после ужина. Я уезжаю.

Четыре часа спустя Уитни вплыла в столовую. Ее волосы были уложены в сложную элегантную прическу и перевиты нитями сапфиров и бриллиантов; два локона спадали на уши. Глубокий вырез синего платья открывал плечи. Губы решительно сжаты. Если они собираются отныне быть чужими людьми, по крайней мере можно сохранять подобие дружеских отношений. Но если Клейтон хотя бы на мгновение воображает, что после родов он как ни в чем не бывало сможет вернуться в ее постель, значит, знает ее далеко не так хорошо, как думает.

Но Уитни не ожидала, что, когда при ее приближении он всего лишь вежливо, почти автоматически поднимется, в ее груди загорятся боль и желание такой силы, что она едва не потеряет сознание! Муж казался ей необыкновенно красивым, и, улыбнись он хотя бы слегка, она бросилась бы ему на шею и молила… молила… о чем? О прощении за любовь? За то, что носит его ребенка?

Несколько раз за время их молчаливой трапезы Уитни ловила на себе взгляд Клейтона, мимолетно останавливавшийся на ее грудях, открытых декольте синего платья. Он поспешно отводил глаза, и Уитни чувствовала, как разгорается его ярость. Она даже осмелилась посчитать, что он немного ревнует, ведь они до этого ни разу не выезжали порознь. И как только глаза Клейтона снова скользнули по ее груди, Уитни с невинным видом спросила:

– Тебе нравится мой новый туалет?

– Если собираешься выставлять свои прелести напоказ всему свету он великолепно подходит для этих целей, – цинично бросил он.

– Ты уже устроился в своих новых комнатах? – упорствовала Уитни.

Клейтон отодвинул тарелку словно окончательно лишился аппетита, и поднялся.

– Я нахожу их гораздо более предпочтительными, чем те, что занимал раньше, – процедил он и, повернувшись, направился к выходу. Через несколько минут входная дверь громко хлопнула, и Уитни услышала стук колес удаляющейся кареты. Она устало опустила плечи, понимая, что потерпела поражение. Ее снова затошнило, разболелась голова, но Уитни все же отправилась на бал к Уилсонам и постаралась остаться за полночь в слабой надежде, что Клейтону не понравится ее столь долгое отсутствие и в следующий раз он захочет ее сопровождать.

Она смертельно устала, но сразу проснулась, как только экипаж остановился у подъезда Клеймора как раз в тот момент, когда Клейтон выходил из своей кареты.

Они поднялись по ступенькам крыльца, и Уитни успела заметить сверкнувший гневом взгляд и плотно сжатые челюсти.

– Продолжай являться домой под утро, и через неделю весь Лондон начнет про тебя сплетничать, – сухо выдавил он.

Уитни остановилась у двери своей комнаты.

– Я не смогу выезжать, как только мое состояние окажется очевидным, – сообщила она, – кроме того, я прекрасно провела время! – из чистого упрямства добавила она, гордо вскинув голову.

И хотя не могла сказать определенно, но Клейтон, кажется, выругался себе под нос.

На следующее утро Уитни отправилась в конюшню, где конюх решительно отказался оседлать Хана. Она была обижена, смущена и рассержена, а также настолько сконфужена, что грум был вынужден сослаться на приказ его светлости. Уитни слишком расстроилась, чтобы хорошенько обдумать свои дальнейшие действия. Не говоря ни слова, она величественно повернулась и направилась к дому прошла прямо в кабинет Клейтона, даже не подумав сначала постучать.

Клейтон совещался с большой компанией людей, сидевших вокруг его письменного стола. Все мгновенно вскочили, кроме Клейтона, который поднялся с видимой неохотой.

– Прошу прощения, джентльмены, я не знала, что у моего мужа посетители, – ангельски улыбнувшись удивленным мужчинам, сказала Уитни. И, обратившись к Клейтону, застывшему на месте, объявила: – Произошло некоторое недоразумение. Никто в конюшне, кажется, не понимает, что Хан – мой конь. Предпочитаешь сам все объяснить или предоставишь мне?

– Даже не пытайся сесть в седло! – зловеще предупредил муж.

– Простите, что прервала ваше совещание, – пробормотала Уитни, покраснев от стыда. Как он может говорить с ней в таком уничижительном тоне в присутствии незнакомых людей!

Она поспешно вылетела из комнаты. Это просто безумие, сумасшествие, извращенная жестокость! Теперь Клейтон намеренно не позволяет ей хоть как-то занять время! Хочет лишить ее всех радостей жизни!

Уитни сорвала крохотный цилиндр. Она ненавидела эту глупую моду! Самое прекрасное во время езды – чувствовать, как ветер треплет волосы.

Она уже шагнула к гардеробной, намереваясь переодеться, но почему-то передумала. Направившись к конюшне, она окинула первого же конюха, осмелившегося преградить ей дорогу, таким взглядом, что тот почтительно отступил. Потом Уитни подошла к стойлу Хана, накинула на него узду и с трудом сняла седло с колышка. С каждой секундой мужества у нее все прибавлялось. В конце концов, никто из них не посмеет ее остановить. Ей удалось надеть на Хана тяжелое дамское седло лишь с третьей попытки, но она все-таки добилась своего. Подтянув подпругу как можно туже и молясь, чтобы этого оказалось достаточно, она вывела коня и вскочила в седло.