Еще несколько шагов, и Лотти увидела сидящую за роялем темноволосую женщину, одетую во что-то белое.

Жюстина!

От ужаса горло Лотти перехватило так, что она не смогла бы крикнуть, даже если бы решила нарушить данную самой себе клятву.

Ветер за окном бешено гнал по небу облака, и когда сквозь них ярче проглянула луна, Лотти рассмотрела, что белая рубашка, в которую было одето привидение, явно ему велика. Аллегра.

Потрясенная силой и красотой музыки под руками десятилетней девочки, Лотти оперлась о край рояля. Ноги у нее предательски дрожали.

Маленькие пальчики Аллегры летали по клавишам заставляя их петь о безумной страсти, о любви и смерти, о несбывшихся мечтах и рухнувших навсегда надеждах. Слезы текли ручьем по бледным щекам Аллегры, но она ни на секунду не бросала играть, и даже заметив стоящую у рояля Лотти, она не остановилась и доиграла все до конца.

– Где? – шепотом спросила Лотти в наступившей после этого звенящей тишине.

– Здесь есть потайной ход, – пояснила Аллегра, складывая руки на коленях и вновь превращаясь в обычную девочку. – Мы с мамой часто там прятались и папа ни разу не смог нас найти.

– Нет, я хотела спросить, где ты научилась так играть? – сказала Лотти и повторила, указывая на клавиши: – Так играть!

– Меня учила мама, пока не умерла, а вообще, ? тут Аллегра пожала тонкими плечиками, – вообще мне музыка дается гораздо легче, чем многим другим людям.

Лотти покачала головой. Эта девочка была музыкальным гением, но даже не подозревала об этом.

– Но ты говорила, что совсем не помнишь свою мать.

– Нет, я прекрасно ее помню! – воскликнула Аллегра, и глаза ее загорелись. – Он не хочет, чтобы я помнила, но я помню. Она была доброй и ласковой, всегда смеялась и пела. Мы с ней часами сидели вот здесь на ковре и рисовали или разучивали новую песенку. Мама позволяла мне мерить ее шляпы и вместе со мной устраивала чаи для моих кукол.

Лотти грустно улыбнулась, живо вспомнив о своей, рано умершей, матери.

– Думаю, ты очень скучаешь по ней, – сказала она.

Аллегра встала из-за рояля, прошлась по паркетному полу приподняв при этом длинный подол материной ночной рубашки.

– Понимаешь, я не хотела притворяться привидением, – сказала она после некоторого молчания. ? Просто когда отец уезжал, я пробиралась сюда по ночам и играла. Мне даже было невдомек, что меня могут слышать слуги, я узнала об этом совершенно случайно когда подслушала однажды утром, о чем шептались Мегги и Марта.

– Но и после этого занятий своих не оставила.

– Нет, – с вызовом ответила Аллегра. – Напротив, спустя некоторое время я начала играть даже тогда, когда отец был дома. А однажды, когда он уехал в Йоркшир, я забралась на чердак, разыскала там мамины вещи, которые отец спрятал в сундук, и взяла себе эту рубашку. В ней до сих пор остался мамин запах.

Лотти кивнула. Теперь можно было как-то объяснить запах жасмина. Но все-таки почему, например, этот запах был таким сильным в коридоре и совсем слабым здесь, в комнате?

– У меня ничего не осталось от мамы, понимаешь? – сказала Аллегра, умоляюще глядя на Лотти. – Он все, все спрятал. И не хочет говорить со мной о ней. Он ведет себя так, словно мамы никогда не было на свете! – Голос Аллегры забирался все выше, а на щеках у нее загорелся румянец. – О, как я ненавижу его! Всей душой ненавижу!

Лотти невольно раскрыла руки, и Аллегра не задумываясь бросилась в ее объятия. Она уткнулась лицом в грудь Лотти и зарыдала. Лотти успокаивающе гладила девочку по голове и в этот миг заметила в дверном проеме освещенное лунным светом лицо Хайдена. Еще секунда, и оно вновь растаяло в тени.

Лотти прикрыла спящую девочку одеялом. Лицо Аллегры все еще было залито слезами, но дышала она глубоко и спокойно, слегка .приоткрыв во сне рот. Но все равно Лотти было трудно уйти от нее сразу. Она посмотрела по сторонам, увидела свою старую куклу, сняла ее с полки и вложила в руки спящей Аллегры. Затем привернула лампу и вышла, тихо затворив за собой дверь.

Хайдена она нашла именно там, где и ожидала отыскать, – он стоял посреди музыкальной комнаты перед портретом Жюстины. Зыбкий лунный свет переливался на холсте, отчего лицо на портрете казалось живым.

– Почему бы моей дочери и не возненавидеть меня? – резко спросил Хайден, не оборачиваясь, но услышав шаги вошедшей Лотти. – В конце концов, ведь это я лишил ее матери.

Это было так неожиданно, что у Лотти замерло сердце.

– Посмотри на этот дом, – продолжал Хайден. Помимо этой комнаты, в нем нет ни одного портрета Жюстины, нет ее вышивок, акварелей, ни малейшего напоминания о женщине, которая жила здесь, ходила по этим коридорам. Когда она умерла, Аллегра была совсем маленькой. Я полагал, что для нее будет лучше забыть все.

Сердце Лотти вновь забилось, и теперь чаще, чем обычно. Ноги у нее предательски задрожали, и она присела на краешек дивана.

– Неужели ты вправду думал, что Аллегра может забыть свою мать? Не верю.

Хайден отвернулся от портрета, подошел к роялю и одним пальцем стал наигрывать знаменитую тему из второй части Патетической симфонии Бетховена.

– После смерти матери я даже запретил Аллегре подходить к роялю. Мне казалось, что музыка и безумие слишком тесно связаны друг с другом. Жюстина была великолепной пианисткой. Будь она мужчиной, ее наверняка пригласили бы играть при дворе. Она обожала музыку.

– А ты обожал Жюстину, – грустно произнесла Лотти.

Палец Хайдена сорвался, прозвучала фальшивая нота.

– Мы оба были очень молоды, когда поженились, – сказал он, снимая руку с клавиш. – Мне едва исполнился двадцать один, ей семнадцать. Поначалу мне даже нравились перепады в ее настроении, они казались мне очаровательными. В конце концов, она же была француженкой. Только что она смеялась, а в следующую минуту уже дулась по какому-то пустяку. А потом мы с ней мирились, и это было так приятно. Я не мог на нее сердиться.

Лотти украдкой взглянула на портрет и сразу же пожалела об этом.

Хайден отставил от рояля табурет и повернулся лицом к Лотти.

– После рождения Аллегры перепады в настроениях Жюстины сделались еще сильнее, – продолжил он. – Она могла несколько дней не спать, а затем неделям не вылезала из постели.

– Тебе было трудно с ней.

– Это были тяжелые, но и счастливые времена, ? покачал головой Хайден. – Когда Жюстина чувствовала себя хорошо, мы были счастливы. Она обожала Аллегру. Со мной Жюстина иногда бывала вспыльчивой, но она никогда и пальцем не тронула дочь. – Лицо Хайдена сделалось таким мрачным, что Лотти невольно взглянула в окно, посмотреть, не спряталась ли за тучи луна. – Когда Аллегре исполнилось шесть болезнь полностью завладела Жюстиной. Я решил, что сезон, проведенный в Лондоне, сможет улучшить ее состояние. Ведь она была молода, а я лишил ее радостей светской жизни, увезя в эту глушь. Мои старинные друзья, Нед и Филипп, когда-то были влюблены в Жюстину. На нашей свадьбе они смеялись и клялись, что никогда не простят мне, что я лишил их этого сокровища.

«Странного сокровища», – подумала про себя Лотти, разумеется, не произнеся этого вслух.

Хайден прошелся по комнате, точь-в-точь как незадолго перед этим делала это его дочь.

– Поначалу казалось, что я поступил совершенно правильно. Первые две недели Жюстина сверкала на всех лондонских балах, успела стать душой общества, а затем все покатилось кувырком. Она опять перестала спать. Глаза у нее лихорадочно блестели, смех сделался нервным, резким. Она вступала со мной в перебранки по малейшему поводу, самому незначительному. Это было ужасно. Мы с ней объяснились и сошлись на том, что так больше продолжаться не может. После этого она стала пропадать одна, возвращалась под утро, а когда мы выходили куда-нибудь вдвоем, не стеснялась флиртовать со всеми подряд.

– И что ты сделал? – спросила Лотти, борясь с желанием схватить расхаживающего взад и вперед Хайдена за руку.