Лицо Улава залилось краской.

– Не то нынче время, – отрезал он.

Поплевав на кончик плаща, он стал вытирать ей лицо, но проку было мало.

– Более всего я пекусь о твоем же благе, – прошептал он.

Она вопрошающе взглянула на него с такой печалью, что он привлек ее к себе.

– Я желаю тебе только добра, Ингунн!

Вдруг оба они вздрогнули. По другую сторону озерца, среди каменистых осыпей что-то шевельнулось. Кругом не было ни души, но одинокая молодая березка, росшая среди камней, дрожала, словно кто-то сию минуту качнул ее ствол. Стоял еще день, но лес темной стеной заслонял озерцо; над ним и над дальним болотом у края леса на востоке начал подниматься туман.

Улав пошел к своему коню.

– Давай поедем отсюда, – тихо сказал он. – Садись на седло позади меня.

– А ты придешь ко мне потолковать? – умоляюще спросила она, когда он натягивал поводья. – Приходи после ужина.

– Ну ясно, приду, коли ты того желаешь, – помедлив, сказал он.

Обхватив Улава руками, она крепко держалась за него, пока они спускались вниз к усадьбе. Улав чувствовал какое-то странное облегчение и понял: он может отказаться от своих благих намерений – избегать повода к искушению, раз она сама того хочет. Но его в то же время оскорбляло, что она отвергла жертву, которую он желал ей принести…

Она сказала, будто просила его уйти, а он не захотел ее отпустить; ведь это неправда. Но он отогнал свою мысль, не смея не верить Ингунн. Раз она так сказала, стало быть… Он был тогда не столь трезв, чтобы сейчас поклясться: мол, он помнит точно, как все было.

На другой вечер Улав поднялся в горницу большого стабура, где лежал Стейнфинн. Приподняв творило, прикрывавшее лаз в полу, Арнвид впустил его на чердак. Подле больного, кроме Арнвида, никого не было. В горнице стоял полумрак, ибо Стейнфинн так мерз, что не выносил, когда отворяли дверь на галерейку. Несколько солнечных лучей пробилось сквозь щели в бревнах, рассекая напитанную пылью тьму и отбрасывая золотистые пятна света на висящие под потолком овчины. Воздух в горнице был тяжелый, спертый.

Улав подошел к постели поздороваться с приемным отцом, – он не видел его много дней и сейчас с неохотой поднялся сюда. Но Стейнфинн спал, тихо постанывая. В сгустившейся у стены тьме Улав не мог разглядеть его лица.

Арнвид сказал: никакой, мол, перемены ни к лучшему, ни к худшему нет.

– Коли хочешь остаться здесь на часок, я ненадолго прилягу.

Улав ответил, что охотно посидит с ними, и Арнвид, бросив на пол несколько шкур, улегся. Тогда Улав сказал:

– Мне нелегко это, Арнвид; знаю, худо тревожить Стейнфинна, раз он так тяжко хворает. Да только сдается мне, нам с Ингунн должно узнать его волю насчет нашей свадьбы… покуда он не помер.

Арнвид молчал.

– Да, знаю, некстати это, – с жаром сказал Улав. – Но коли над всеми нами нависла такая угроза, стало быть, самое время уладить то, что можно уладить. Кто его знает, известно ли кому на свете, кроме Стейнфинна, как он уговорился с моим отцом о наших деньгах.

Арнвид по-прежнему не отвечал, и Улав продолжал:

– Мне очень важно получить Ингунн в жены из рук ее родного отца.

– Да, понимаю, – сказал Арнвид.

И Улав тут же услыхал, что он заснул.

Тоненькие солнечные полоски исчезли. Улав один бодрствовал в темноте, и тревога жгучей болью отзывалась в самой глубине его сердца. Он должен непременно уладить свои дела, которые совсем запутались. Нынче он понял: благие намерения тщетны – нет возврата с той неправедной стези, на которую вступили они с Ингунн. И он сам чувствовал: душа его, прозрев, огрубела и посуровела. Но стоять у смертного одра Стейнфинна, будучи его тайным зятем, он не в силах. Теперь он знал: скрытый позор – тяжкое бремя для души.

Прежде чем Стейнфинн уйдет, он должен отдать ему Ингунн в жены. «Я понимаю», – сказал Арнвид. Улава бросило в жар. Что понимал Арнвид? Когда нынче на рассвете Улав вернулся в свою боковушу в жилом доме, он не был уверен, спит ли Арнвид на самом деле или же только делает вид, будто спит…

Улав очнулся, когда подняли творило, прикрывавшее лаз в полу. Служанки принесли свечу и еду для больного. Смутными, призрачными видениями явились Улаву его сны во время недолгого забытья: он с Ингунн у воды; они идут вдоль ручья, вытекающего из лесного озерца, потом он у нее в стабуре. Воспоминания о жарких ласках в темноте сливались с картинами, виденными им наверху в горах, – каменистые осыпи в непроходимых ущельях. Он лежит, держа в объятиях Ингунн, и в то же время ему чудится, будто он поднимает ее над каким-то большим, поваленным бурей деревом. Под конец ему приснилось, будто они идут по тропинке в зеленом доле, откуда открывается вид на селения и озеро далеко-далеко внизу.

«Сон этот, верно, предвещает, что мы с Ингунн вскорости уедем из этих краев», – подумал Улав в утешение самому себе.

Когда служанки разбудили Стейнфинна, чтобы перевязать рану, он попросил его не трогать – пользы, мол, от этого никакой, пусть оставят его в покое. Далла сделала вид, будто не слышит; приподняв огромное тело, она сменила простыню, словно Стейнфинн был грудным ребенком, и попросила Улава подержать свечу – Арнвид спал тяжелым сном смертельно уставшего человека.

Лицо Стейнфинна, заросшее даже на скулах рыже-каштановой бородой, не стриженной много недель, стало почти неузнаваемым. Он отвернулся к стене, но по тому, как натянулись мышцы его шеи, Улав увидел: он старался подавить стон, когда Далла снимала прилипшие к ране повязки.

Тайная гадливость, которую Улав всегда чувствовал при виде нагноившихся ран и от их запаха, снова нахлынула на него, вызывая ужасную тошноту. Рана заросла диким мясом, и уже не было видно, что рана эта рубленая; она разбухла, покрылась серыми ноздреватыми наростами с красноватыми дырочками, из которых чуть сочилась кровь…

Тут к нему подошла Ингунн и встала рядом… Бледная, она смотрела большими испуганными глазами на отца. Улаву пришлось подтолкнуть ее; она не догадалась подать Далле чистую повязку, за которой служанка протянула руку. И Улав снова почувствовал, как скорбь и стыд, будто жало, вонзились ему в сердце, – как могли они забыть больного, измученного отца! Однако же на темном чердаке, где они были вдвоем, совсем одни, тесно прильнув друг к другу… Он смутно понимал, как трудно помнить в такую минуту о сострадании и о верности тому, кого нет рядом.

– Останься здесь, – сказал ей Улав, когда другие женщины собрались уходить. – Нынче вечером нам нужно потолковать с твоим отцом, – добавил он. Он заметил, что она скорее испугалась, нежели обрадовалась, и это пришлось ему не по душе.

Стейнфинн лежал ослабевший, измученный болью. Проголодавшийся Улав попросил Ингунн принести ему что-нибудь поесть.

Вернувшись, она смеясь сказала, что, мол, постаралась наскрести в поварне что повкуснее. Пока Улав ел из миски, она игриво дула ему в затылок. Девушка была полна шаловливой нежности. И снова у него кольнуло в сердце – они сидят здесь так, словно бы и нет рядом хворого отца. Улав и сам не знал, радуют или печалят его ее ласки.

Шевельнулся Арнвид. Ингунн соскочила с колен Улава и принялась потчевать юношу. Тут вдруг в углу послышался голос Стейнфинна:

– Арнвид и Ингунн! Кто еще здесь с вами?

– Улав, батюшка, – ответила девушка.

Сердце Улава подскочило; подойдя к кровати, он сказал:

– Есть дело, о котором бы я хотел потолковать с тобой, отец мой, потому-то я и остался здесь, когда кончили перевязывать твою рану.

– Так ты был здесь? Я тебя не видел. – Стейнфинн подал знак, чтобы юноша подошел ближе. – Можешь посидеть немного и потолковать со мной, Улав, названый сын мой. Ты ныне тоже замешан в наших тяготах; потолкуем о том, что тебе надобно делать, когда я помру. Тебе должно отправиться к себе домой в Хествикен и заручиться поддержкой кровных родичей.

– Правда твоя, отец! Об этом я как раз и собирался тебя спросить. Я и сам думал, что так будет лучше всего, только прежде мне следует жениться на Ингунн. Да и родичам ее не придется ехать в дальний путь, когда им грозят распри да невзгоды.