— Не обещай я повелителю показать тебя, избил бы собственными руками! Только сунься наверх, разорвут и затопчут! Я догадался, что красный конь имеет к тебе какое-то отношение, сразу заметил, как исказилось твое лицо, едва ты вышел к арене. В который раз я спасаю тебя! Довольно же! Горький сей день для тебя, больше я не учитель, а враг твой! Буду смотреть без жалости, когда курсоресы крюками поволокут твой труп из круга!
Улеб глядел в одну точку, думал: «Анита прощаю, он незлоблив ко мне, хоть и грозится. Это ль не радость, что увидел Жара своего! Уж я разузнаю, где искать его, когда выберусь отсюда. Жди и ты, Улия-сестрица, я приду за тобой на чужбину. Быть бы живу мне…» Сверху непрерывными волнами доносились шум и топот.
Удар гонга. Худощавые, как на подбор, жилистые меднотелые бегуны в разноцветных набедренных повязках застыли перед чертой, вытянув правые руки и слегка наклонив вперед туловища. Со вторым звуком гонга ринулись разом, только пятки замелькали. Притихшие было трибуны вновь всколыхнулись.
Пока бегуны носились по кругу, сменяя друг друга, кулачные бойцы всех фем под предводительством своих наставников и под надзором нескольких выборных граждан из числа зрителей торжественно направились к Хребту, где поочередно, Нахлобучивая на голову покрывало, вслепую вынули из серебряной вазы «свои» буквы — бронзовые жетоны с выбитыми на них прозвищами доставшихся им соперников.
Вызвали Твердую Руку, велели ему оставаться на скамье под аркой. Он жребий не тянул. Противник был известен заранее, и Улеб искоса с любопытством поглядывал на того, кто также не касался вазы и тоже разглядывал противника, оценивая.
Человек огромного роста, могучего телосложения. Нелепое его прозвище — явный плод иронии, ибо менее всего он походил на барса и тем более маленького.
Широкий приплюснутый нос, близко сдвинутые к переносице глаза под низким лбом, покрытые редкой растительностью щеки, жесткие черные волосы, скрученные на затылке в тугой жгут, толстая коротковатая шея. Казалось, массивный подбородок прятался за дугами ключиц. Широкая и выпуклая грудь, расслабленно свисающие скобы мускулистых рук, тонкие поджарые ноги со вздувшимися венами. Если к перечисленному отнести еще наряд, состоявший, как подобает бойцу, из коротких штанов, набрюшника, обычно не столько предохранявшего живот, сколько указывавшего границу дозволенного чужому кулаку, и повязку из воловьей шкуры, уберегавшую пальцы правой руки от вывихов, — вот и весь внешний облик ставленника великого доместика восточных войск.
Жеребьевка окончилась. Те несколько граждан, что присутствовали при ней в роли свидетелей, облеченных доверием сограждан, разбежались к трибунам объявили пары.
И тогда же глашатай с кафизмы под всеобщий ропот недоумения громогласно призвал к себе Анита Непобедимого. Однако, как выяснилось, это не повлияло на ход празднества. Анит растерянно поплелся к кафизме, не понимая, зачем он там понадобился, и был еще на полпути, когда волею василевса начались бои и зрители успокоились, вернее, наоборот, разразились новыми страстями — спутницами массовых зрелищ.
Пары сменяли одна другую. Под неистощимые вопли толпы бойцы усердно тузили друг друга, как разъяренные петухи. Поверженных изгоняли с позором, причем особенно рьяно свистели и ревели те зрители, для которых их поражение оборачивалось денежными убытками. Победителей уносили на руках.
Вернувшись на арену, Анит прямиком направился к безучастно сидящему Твердой Руке.
— Эй, не узнаю задиру! — бодро обратился он к юноше, присаживаясь рядом на корточки. Видно, визит к кафизме оказался приятным или во всяком случае безопасным. — Выше голову, мальчик, не то подумают, что струсил мой хваленый боец перед Барсом.
Улеб невесело усмехнулся:
— Ты чему рад? Твои-то ложатся перед гостями, как сговорились.
— Не все, не все, мой мальчик, я видел оттуда.
— Не нравится мне лживое представление.
— Не беда, — оборвал его Анит, — Барс размахнется, понравится.
— Тем и тешусь.
— Там, внизу, помнится, было тебе не до шуток, — заметил Анит весьма благодушно, точно нравилась ему эта словесная перепалка, — теперь же, вижу, ты настроен шутливо, мальчик мой. Я не против. В круг нужно идти с легким сердцем. Могу порадовать еще. Сказали мне, что Барс из Икония готовился как никогда. Тебе не устоять, я знаю это лучше других. Отныне ты мне безразличен. Шути и смейся, все позволено обреченному. Глумись надо мной, не моргну даже. Я добрый, помолюсь за тебя, безбожника, Христом клянусь.
— Клянусь Сварогом, отплачу тебе когда-нибудь добром тоже.
— Повтори.
— Отплачу тебе добром за доброту.
— Благодарю, — рассмеялся Анит, — запомню. Сам же вспомни все, чему научен мною. Надеюсь, ты продержишься долго перед силачом Никифора Фоки, ибо богу в лице Романа угодно, чтобы боец доместика не блеснул слишком скорой своей победой. О чести же василевса снова позаботится сам Анит Непобедимый.
— Меня в круг кличут. — Улеб резко поднялся со скамьи и ринулся на голос зазывалы.
— Иди, мальчик мой… Прощай!
Ну и странный же был человек тот Анит, неровный характером, путаный в мыслях и поступках.
Твердая Рука уже стоял у кромки песчаного круга, истоптанного ногами предыдущих бойцов. Напротив также за пределами круга шириной в две маховые сажени стоял его грозный противник. По газону перед трибунами бегали служители в высоких пестрых колпаках и выкрикивали народу прозвища обоих, восхваляя их достоинства и прославляя тех, во имя кого они вышли на бой.
Согласно ритуалу два человека из свиты Никифора Фоки воздели руки своего Маленького Барса к небу. Двое чинов из Палатия проделали с Твердой Рукой то же самое. Зрители дружно откликнулись восторженными приветствиями.
Вот четверо посредников демонстративно ощупали воловьи шкурки на правых кулаках бойцов, дескать не припрятано ли под перевязями железо, и разом отбежали прочь, растопырив пальцы: все в порядке, мол, пара готова. Последовал привычный возглас глашатая:
— Да озарит мой свет всех вас, римляне! Пусть начинают!
Росич шагнул в круг. Левая рука, как должно, ладонью вперед, точно выставленный маленький щит, правая кулаком на бедре. Взгляд цепкий. Анит, наставник, учил в палестре по глазам врага угадывать его намерения.
Помнил юный и то, что перед схваткой полагались взаимные словесные угрозы. Умение предварительно оскорбить и охаять противника расценивалось как доказательство храбрости.
Приняв стойку подобно Твердой Руке, Маленький Барс разразился бранью под одобрительное гоготанье трибун:
— Эй, ничтожество, не вижу тебя! Где ты? Отзовись, жалкий скиф! Хоть пискни, не то наступлю ненароком, раздавлю пяткой! Вот беда, совсем затерялся среди песчинок!
Улеб молчал.
— Покажись! — куражился ромей, и зрители покатывались со смеху. — Ах, как это я упустил из виду, — он хлопнул себя по лбу, — ведь червяки безголосы! Так пошевелись, червь, чтобы я смог разглядеть тебя под ногами!
Анит, раскрасневшийся от досады, издали усиленно подавал ученику знаки, требуя, чтобы тот отвечал Барсу, даже подсказывал начальные слова витиеватых ругательств.
Улеб молчал. Зато соперник его не терял времени даром, потешался вовсю.
— Ну вот, почтенные граждане, что же мне делать? — Корча рожи, он оборачивался во все стороны, как бы ища совета. — Как теперь быть? Граждане! Христиане! Как быть мне? Слышу исходящее от скифа зловоние, но не вижу его самого!
Молчал Улеб, побелев лицом.
— Скажи наконец что-нибудь, несчастный! — раздался отчаянный крик Анита. — Ответь ему, пока не забросали объедками! Отвечай, не то изгонят!
— Трус! Безъязыкий раб! — ревела толпа. — Утопи его в плевке, Маленький Барс! Бей, круши варвара! У-у-у, гнуснейший трус!
И Улеб воскликнул внезапно и страшно:
— Быть убийству!
Эхом прокатились по притихшим рядам бесчисленных скамей амфитеатра слова юноши. Будто от страха спрятался краешек мутного солнца за куполом дворца Антиоха, и голуби пали всей стаей на кровли домов, и дико прозвучал визгливый хохот какого-то пьяницы где-то далеко наверху, на самых последних местах трибуны.
