Моноксил настойчиво пробирался сквозь пену волн и водоворотов. Иногда приходилось помогать ему веслами, как шестами. На отмелях прыгали в бурлящие струи и подталкивали суденышко руками. Порою же огибали каменные преграды волоком. А только начиналась сравнительная гладь и глубина, снова мчались лихо и неутомимо.
Печенежскую силу на порогах не видели, однако чувствовали, что следуют за ней по пятам, догоняют неотвратимо.
Однажды столкнулись с огузами. Не с самим войском, не с обозом его, а с малым отрядом, всего в семь пеших и три конных. Может, то был нижний дозор кагана или запоздалое пополнение. А может, и просто замешкались и отстали от полчища, кто знает.
Случилось это на Крарийской переправе, в самом узком месте Днепра, где издавна степняки повадились устраивать засады и нападать на путников.
Печенеги заметили парус, притаились. Высокие скалы стиснули реку, их отвесные стены как бы образовали ворота, известные среди византийских торговых людей под названием Пасть Диавола.
Едва лодка оказалась в этой гранитной пасти, как в западне, огузы выскочили из укрытия, и пущенные ими стрелы со свистом пробили полотнище, вонзились в мачту и борт. К счастью, слишком поспешные выстрелы не причинили вреда Улебу и его спутнице.
Улеб резко повернул челн к скале, рассчитывая улизнуть под прикрытием ее навеса прежде, чем враги успеют натянуть луки заново. Маневр удался. Стрелы поражали сверху лишь зазевавшихся на стремнине рыб или бесцельно высекали каменную порошу.
— Мы пропали? — спросила Кифа.
— Они пропали, — буркнул в ответ Улеб, прикидывая, как поступить дальше. — Ну-ка попридержи лодку.
Кифа ловко перебежала на нос суденышка, вцепилась обеими руками за край небольшой трещины, силясь удержать моноксил под напором воды. Удержала. Улеб обмотал весло плащом и высунул его наружу. Стрелы посыпались с новой силой. Те из них, что попадали в приманку, Улеб выдергивал и складывал под ноги, приговаривал с досадой:
— Из-за них, глуздырей, вынужден дырявить новехонькую луду, даренную Птолемеем.
Огузы яростно и беспрерывно натягивали звонкие тетивы и, вероятно, ругали себя за то, что не догадались заранее переправиться на противоположную скалу, откуда без помехи сразили бы неподатливую поживу.
Вскоре бесплодная их стрельба прекратилась. Воздух огласился досадливыми воплями. Улеб еще разок поддразнил их веслом. Стрел больше не было.
— Пусты колчаны, — удовлетворенно сказал он, — пора беседовать с ними с глазу на глаз.
Иная дева на месте Кифы небось повисла бы на шее, не пускала бы, причитала бы в страхе, дескать, нельзя идти против стольких, а она — вот бесенок! — сама подзадоривает:
— Проучи их, славный мой, покажи им, бессовестным, как на женщину нападать! Сколько времени из-за них потеряли.
— Наверстаем. — Улеб убрал парус, чтобы не закрывал обзор, и осторожно повел однодеревку вдоль гранитного отвеса, перебирая по нему руками, отталкиваясь и подтягиваясь, направился туда, где зияла в скалах широкая прорезь. — Не упустить бы их, Кифушка. Если отступят к своему войску и сообщат про нас, худо.
Достигли расщелины незамеченными. Твердая Рука быстро надел кольчугу и с мечом полез наверх.
— Сиди тихо, — велел напоследок, — я скоро.
Выглянув из-за камней, он сперва увидел трех низкорослых лохматых лошадок с войлочными потниками на прогнувшихся спинах, без седел. Чуть поодаль все еще бестолково суетились на краю обрыва обескураженные огузы.
Семеро из них были в меховых безрукавках и штанах, заправленных в мягкие, скроенные из цельного куска заячьей шкуры полусапожки. Троих, не иначе спешившихся, наездников предохраняла грубо сплетенная медная броня, у наборных поясов болтались кривые сабли без ножен, на головах тоже медные шлемы без шишаков. Главное вооружение семерых пеших воинов составляли луки, да колчаны-то теперь были пусты.
Они возбужденно галдели, пытаясь заглянуть в пропасть поглубже, некоторые с этой целью стали на четвереньки, а иные даже легли и свесились со скалы. Наверное, дивились: куда исчез каюк?
Старший огуз призвал остальных взяться за руки, и они послушно растянулись цепочкой так, что двое, самые крепкие, упирались ногами в срезы обрыва, повисли над пучиной, пытаясь все-таки разглядеть внизу лодку.
Улеб кинулся к валявшимся без присмотра сулицам, схватил первую попавшуюся и, разбежавшись, метнул что есть силы. Прицельно пущенное копье поразило третьего в веренице степняков, он рухнул замертво, а двое, ранее удерживаемые им, с ужасным визгом полетели в кипучий поток Пасти Диавола, и он поглотил их.
Потрясенные внезапной гибелью сразу троих, огузы не успели опомниться, как Твердая Рука прыгнул в самую их гущу, с ходу рассек мечом четвертого. Перепуганные лошади бросились врассыпную.
Часть печенегов покатилась с откоса за копьями. Улеб не смог им помешать, поскольку занялся теми тремя в медной броне, что выхватили сабли и уже ринулись в схватку. Он завертелся как юла, отбиваясь и нападая одновременно. И трое вскоре пали под каскадом неотвратимых его ударов.
Между тем подоспели степняки с копьями. Один из них довольно метко бросил свою сулицу издали, и она просвистела так стремительно, что росич едва увернулся. Гонимый неудачей, этот усатый огуз повернул обратно, подхватил два мешка из общей груды и стал улепетывать с ними вдоль берега.
Улеб мечом разнес в щепы легкие копья двух оставшихся, после чего, вложив меч в ножны, шагнул к ним с голыми кулаками.
Тут уж запахло палестрой.
— Ну, охотники до росского добра, вот и свиделись!
Ухватил их за шивороты, как грохнет лбами — испустили дух.
— Вон еще! Вон еще! Убежит! Скорей! — Кифа указывала на улепетывающего усача, волочившего мешки, и протягивала юноше лук.
— Ты зачем здесь?!
— Я моноксил привязала, не бойся.
— Вот я тебе! Кому сказывал: сиди и жди!
— Не сердись, я хотела тебе помочь, но опоздала. Очень крутая гора, пока поднялась…
— Связался с дурехой на свою голову!
— Убегает ведь! Убежит!
— Брысь на место! — Улеб, разгневанный не на шутку, грубо отобрал у нее лук и стрелы. — Еще раз ослушаешься, пеняй на себя!
— Да смотри же, смотри, убежит, бессовестный! Пропадем!
Но обремененный ношей огуз был еще недалеко. Твердая Рука задержал дыхание, натянул тетиву так, что оперенье стрелы прикоснулось к самой его скуле. Молнией сверкнул острый наконечник в лучах заходящего солнца.
— Все, — сказал Улеб, — последний. Ну и воины. И такие-то лезут на Киев.
— Слабые очень нам достались, — с ухмылкой заметила Кифа. — Потому и отстали от своего войска.
Снова двинулись в трудный путь. Ветер им помогал. Камни кончились, Днепр разливался как море, и вставали навстречу зеленые острова, и уходили мимо. День сменяла ночь, а ночь день. Благоухало раздольное лето, будто не было беды впереди.
Витичево городище Куря пожег, как и прочие поселения. Полыхало багровое зарево, с жутким гулом прошивали ветры горящие стены и стрехи. Сколько погублено было людей! Скольких каган полонил, заковал в колоды! Несть числа…
Черной тучей шли печенеги.
— Ах, Улеб, побыстрее греби от ужасного ада, — плакала девушка, — бог отвернулся от жителей этого города.
— Снадобьем от всякой напасти была и есть полоса меча! Где же наши? Где охранная рать?
Улеб резал воду веслами. Плыли ночь напролет, пока не оставили поруганный Витичев далеко позади себя. И посветлу плыли и плыли.
Встречные погосты были безлюдны, заброшены. Вероятно, здесь прослышали накануне о приближавшейся орде. Обшитые бревнами полуземлянки, избы-срубы и приземистые мазанки провожали челн слезливыми глазницами слюдяных окошек. Дверные проемы зияли пустотой.
— Эх, был бы Жар, верхом мы бы живо… Тут еще нету войск Кури. Не спеша ползут, ироды, не боятся: встретить их некому. Неужто великий князь не удосужился оставить хоть малую дружину?..
Улеб ошибся, решив, что враги еще не добрались до этих мест. Он вел суденышко открыто. А возле какого-то сельца вдруг появились печенежские всадники числом не меньше полусотни. Черный каган не забыл выслать вперед головной отряд.
