Стараясь не думать о ней, я с головой ушел в организацию турне, а в свободное время писал новые песни. И как же приятно было снова отправиться в путь, пусть даже и без Инес.

В путь… не догадываясь о близкой катастрофе, о том, что случится в Майами.

Наша программа включала четвертушку – двадцать минут – «Nifedge». Поначалу мы планировали исполнить эту штуку целиком, сделать ее второй половиной огромного, на три часа с хвостиком, концерта, но тут возникали некоторые проблемы. Главная проблема состояла в том, что нам не хватало смелости, но это всего лишь мое личное мнение. Большой Сэм и «Эй-ар-си» дружно считали, что попытка исполнить длиннющий, с полнометражный кинофильм, блок чисто инструментального материала перед большой аудиторией, пришедшей послушать песни с наших синглов, чревата полной катастрофой, так и без поклонников остаться недолго. Возможно, и верно, но уж очень трусливо. Если ты только и будешь, что давать публике любимые ею вещи, все остановится и не будет никаких новых звуков (слушая некоторые радиостанции, можно сделать вывод, что такое положение если еще и не наступило, то быстро приближается).

В итоге мы исполняли из нового песню «Вот все и кончилось» (продолжительностью в добрые двенадцать минут) и первую сторону первой пластинки «Найфэджа». Плюс на радость непритязательной публике все старые, любимые ею песни.

Для начала мы сильно задержались, ожидая заказанный вертолет, – продраться сквозь окружившую зал толпу на лимузине было абсолютно невозможно. Концерт начался с получасовым опозданием в удушающе жаркой атмосфере. Кондиционеры зала вышли из строя, так что там и с самого начала была страшная духота, ну а двадцать тысяч возбужденных, зачастую – приплясывающих, по большей части – курящих людей мгновенно превратили это место в близкое подобие огромной общественной сауны. Мы начали медленно, с «Balance»,[69] где сперва на сцене царит почти полная темнота (световые фокусы приберегались на потом; люди уже слышали о Завесе, поэтому мы не всегда вводили ее с самого начала), и только барабаны, затем последовательно высвечиваются и вступают (на половинной, хорошая была мысль, громкости) одна, вторая гитара, вокалисты, бас и синтезатор. В концертном варианте эта песня звучала более спокойно и задумчиво, чем на альбоме; вместо жесткого, захватывающего ритма мы использовали мягкий, гармоничный бэк-вокал, что неизменно – если, конечно же, мы играли с настроением – убаюкивало слушателей.

Как только прозвучала последняя строчка «Равновесия» («… и ты… потерял… равновесие…»), Хитрый Питер, наш всемогущий звукооператор, поднял громкость почти до максимума, осветители врубили все софиты и мы ломанули «О, Киммарон».

Аудитория взорвалась. После двадцати – двадцати пяти минут старого, известного слушателям материала мы снова потушили софиты и так, при затемненной сцене, раскочегарили «Завесу». А затем – лазеры, прожектора и первые аккорды «Все кончилось».

И первая за все эти концерты неполадка в «Завесе». Отказал один из генераторов холодного дыма, сгорел мотор вентилятора. Через пару минут установка выплюнула несколько клочьев белесого дымка, но тем дело и кончилось; водопад холодного, клубящегося тумана так и не возник, на его месте (чуть левее середины сцены, примерно там, где стоял обычно Дейви) зияла широкая вертикальная прореха.

Мы продолжали играть – как и было условлено на случай подобных происшествий. Чинить было бы очень долго, да к тому же отказ одного из двадцати блоков почти не снижал общего эффекта. А эффект был, да еще какой. Прожектора прожектировали, лазеры лазерили, взрывы (это когда небольшие заряды чего-то там военного разносили середину «Завесы» в клочья) взрывались, все было путем.

Мы начали первую сторону «Nifedge».

Я обливался потом. Мне хотелось пить, грохот буквально лупил по башке. Не знаю, может, уровень звука был слишком высокий, или публика какая-то особо шумная, или форма зала создавала какой-то странный резонанс, – во всяком случае, шум меня оглушал, в моей голове возникало нечто вроде положительной обратной связи. К этому времени я уже приучил себя не слишком раскисать в подобных обстоятельствах (иначе говоря – стал профессионалом), а потому продолжал делать все, что положено, прилежно исполнял свою партию, однако у меня появилось какое-то странное чувство.

Возможно, думал я тогда, наше турне достигло той критической точки, когда первоначальный импульс энтузиазма уже исчерпался, а импульс накатанной рутины еще не возник и когда ты не можешь еще черпать энергию из сознания, что все это скоро кончится. Бывает, думал я, бывает и так.

Мы играли. Слушатели слушали. Некоторые из них были уже знакомы с привезенными из Британии пластинками или успели купить только что вышедшее американское издание, во всяком случае часть зала узнавала отдельные мелодии и даже пыталась подпевать Кристининым вокализам.

Завеса работала по полной программе, столбы клубящегося дыма то вспыхивали, то гасли, время от времени по ним пробегала налево или направо волна света. Неисправный блок чуть ли не в самой середине сцены лишал это зрелище полного совершенства, но все равно публика балдела.

Мы подошли к самому концу двадцатиминутного (в концертном варианте он занимал почти двадцать пять минут) фрагмента из «Nifedge». В мощном заключительном аккорде участвовали все инструменты и все вокалисты, кроме того, цифровой анализатор-секвенсор, бывший по тому времени новейшим достижением техники, выдавал по заранее составленной программе последовательность реверберации.

Мощная, работающая на максимуме акустическая система в сочетании с резонансом помещения создавала яростный, почти невероятный звук, несколько разнившийся от города к городу, от зала к залу.

В Майами это было похоже на глас судьбы, на треск раскалывающейся галактики, на грохот десятибалльного землетрясения; мы слили свои индивидуальные аккорды в единый, огромный, всесокрушающий звук.

Зал так и рухнул.

Ха-ха, хи-хи.

И убил Дейви.

Потому, что в одном из генераторов холодного дыма сгорел мотор вентилятора. Потому, что техники второпях поставили какой-то элемент этого блока вверх тормашками и избыточной воде было некуда стекать. Потому, что воздух в зале был пересыщен телесными испарениями наших поклонников и вся эта влага конденсировалась на гранулах сухого льда, щедро засыпанного в неисправный генератор. Потому, что какой-то там болт затягивали обычным разводным ключом вместо динамометрического. Потому, что в то время еще не было радиомикрофонов и бесшнуровых гитар, так что все мы были напрямую подсоединены к аппаратуре.

Одним словом, болт лопнул, и вся эта конструкция грохнула на сцену. Нет, она не придавила Дейви, промахнулась на несколько футов, но зато выплеснула на него и его гитару весь обильный запас сконденсировавшейся воды; пока мы пытались понять, что же там такое случилось, а зрители аплодировали поразительно эффектному трюку (по иронии случая взметнувшийся над сценой фонтан попал в перекрестье лазерных и прожекторных лучей), вода залилась или просочилась на какой-то там провод, на какую-то плохо изолированную часть плохо заземленного усилителя и убила нашего Дейви током.

Это продолжалось… секунды две, может – пять. Мне-то казалось, что несколько часов, но если постараться, можно найти в коллекции какого-нибудь ублюдочного любителя чернухи бутлеговую пленку, которая скажет, как долго трясло его током, с точностью до десятой доли секунды.

Пока мы бежали к нему, пока эта жуткая, судорожно подергивающаяся пародия на гитариста упала на сцену и безжизненно обмякла, пока Хитрый Питер и его подручные поняли наконец, что аварийные прерыватели – установленные тоже в спешке и, как выяснилось позднее, неправильно – не работают, и отрубили напряжение вручную.

Мы потащили Дейви к служебному выходу. Он был весь синий, сердце еще билось, но слабо, с перебоями, мы все по очереди делали ему искусственное дыхание, а затем этим занялись фельдшеры из санитарной машины. У нас ведь были согласно контракту и врачи, и санитарная машина, но они ничего не смогли, только растянули его умирание. Мы сразу же вызвали вертолет, но что толку, он явно не поспевал. Мы повезли его на санитарной машине. А могли бы и не везти, с тем же самым успехом.