Джон затих и затравленно покосился на шприц. Честно говоря, я даже восхитилась собственным мастерством — так ловко всадила иглу, словно всю жизнь занималась этим по десять раз на дню. Наверное, из меня вышел бы превосходный эскулап. Но поведение Джона меня изумило еще сильнее: за все наше бегство он ни разу не испугался, а при виде шприца затрясся как осиновый лист.

— Ну вот, совсем не больно, правда? — Профессиональная утешительница могла бы позавидовать моему тону.

— Я предпочел бы гангрену.

— Не говори глупостей. Вот еще таблетки. Их надо пить по одной каждые четыре часа.

Со стоном мученика Джон приподнялся:

— Уже поздно. Нам надо отсюда уходить.

Сначала мы отправились в банк. Я ждала снаружи, пока Джон не вышел с большим толстым конвертом.

— Забрал документы?

— Да. Вот они. И деньги тоже.

— Дай немного.

— Ничего другого от женщины не услышишь, — неприязненно буркнул Джон. — Зачем тебе деньги, скажи на милость?

— Одежду купить. Пока я здесь торчала, мне сделали три непристойных предложения. Юбка слишком узкая и короткая.

— Для чего узкая? Ладно, возможно, это неплохая мысль. Честный домовладелец, чью бельевую веревку мы обокрали, может сообщить о пропаже. Купи что-нибудь не слишком бросающееся в глаза. И шляпку. Твои светлые волосы в Риме слишком приметны.

— А как же твои?

Мы отошли в уголок за мраморные колонны банка. Джон отсчитал несколько купюр от свернутой пачки размером с каравай и протянул мне.

— Я тоже куплю шляпку, с перьями. Или лучше рясу. Как по-твоему, мне пойдет образ странствующего монаха-францисканца?

— Нет, у тебя слишком лживый взгляд.

Джон посмотрел на часы. Должно быть, хорошие часы, раз выдержали купание, бесчисленные удары и прочие разрушительные действия.

— Встретимся в час у моста Мильвио на этой стороне реки. Вместе пообедаем.

— Отличная мысль, — с благодарностью отозвалась я.

— Я думаю не о твоем аппетите, дорогая. Тебе не кажется, что ты обзавелась несколькими лишними фунтами с тех пор, как мы с тобой познакомились? Я же тебя предупреждал, что кухня Пьетро разрушительным образом скажется на фигуре... Мое тайное местечко находится в районе Трастевере, и вход в дом караулит очень любознательный консьерж. Но после обеда он дрыхнет, как и все истинные итальянцы, поэтому именно в это время мы сможем проскользнуть мимо него незамеченными.

При любых других обстоятельствах я бы лишь расхохоталась, скажи кто-нибудь, что мне отводится всего час на покупку нового наряда, но в то утро управилась за пятнадцать минут. Полотняная юбка цвета хаки, белая блузка, платок на голову и сумка через плечо, достаточно большая, чтобы вместить бумаги Джона, — вот и все. Для старой одежды продавщица дала мне бумажный пакет, и я выбросила его в ближайший мусорный бак, напомнив себе, что за мной должок, семья из Тиволи вправе рассчитывать на компенсацию.

Мост Мильвио выглядел ужасно. Словно сошел с глянцевой открытки. Удивительно, как мост живьем может выглядеть так ярко и пошло? Может, всему виной мое взвинченное состояние? Красновато-коричневая башня замка Сан-Анджело сейчас не казалась мне причудливым пришельцем из Средневековья, я вдруг вспомнила о первоначальном назначении замка — служить гробницей.

Теперь, когда у меня было время спокойно подумать, вдали от Джона с его красноречием и дьявольским обаянием, мое поведение предстало во всей своей ошеломляющей глупости. Куда я направляюсь?! Мне следовало немедленно, сию же секунду, мчаться со всех ног в полицию. По крайней мере, я чувствовала бы себя в полной безопасности, сидя в грязной, но такой уютной тюремной камере. Но ведь сначала надо побеседовать с полицией... а я вовсе не горела желанием разговаривать с римскими карабинерами. Они вполне могут подумать, что я просто-напросто рехнулась. Да и как же иначе? Обвинить одного из самых уважаемых жителей Рима в серьезном преступлении?! Хотя бумаги Джона кое-что доказывали, они никого не убедят, если мой рассказ прозвучит неправдоподобно. А видит бог, правдоподобием он и не пахнет. Кроме того, придется признаться, что я позволила уйти одному из членов банды. Чем больше я размышляла, тем в большее уныние впадала.

Дойдя до моста, я оперлась на парапет и попыталась сообразить, что же мне делать дальше. Нет, не так... Я знала, что мне делать дальше. Найти телефон и позвонить в Мюнхен. Герр Шмидт поверит каждому слову моего безумного рассказа, а потом все просто: мюнхенская полиция свяжется со своими римскими коллегами, и последние примут меня уже совсем иначе, как человека, имеющего вполне определенный профессиональный статус. Да, разумнее всего поступить именно так. Но я стояла на мосту и раздумывала. Раздумывала над тем, почему не спешу звонить в Мюнхен.

Джона в аляповатой спортивной рубашке и брюках, которые висели мешком, я не сразу узнала. Нос он уткнул в путеводитель. Путеводитель был на немецком, и Джон служил воплощением прилежного студента: дешевые очки в пластмассовой оправе, непроницаемо-серьезное лицо. Портила картину только шляпа. Такие соломенные шляпы-канотье, с прорезями на тулье для ушей, сицилийские фермеры надевают на своих ослов. Джон остановился рядом со мной, близоруко вглядываясь в книгу.

— Если это твое представление о не бросающемся в глаза одеянии, — начала я, — то...

— Давай на сегодня воздержимся от сарказма. — Джон неловко дернул плечом. — У меня недобрые предчувствия.

— Что случилось?

— Ничего. Даже не пойму, почему так нервничаю. Угораздило же Господа наградить меня столь тонкой и чувствительной натурой! Знаешь, такие перипетии не по мне.

— Давай пообедаем.

— Хорошо. — Джон захлопнул книгу и покосился на меня через очки. — Fraulein, du bist sehr schon. Hast du auch Freundschaft fur eine arme Studenten?[21] — И он протянул мне руку.

Я сжала его ладонь.

— Уж не знаю, что ужаснее: твой немецкий или твои манеры.

— По-английски у меня получается лучше.

— Я заметила.

Трастевере — любимый район туристов. Здесь много очаровательных трактирчиков и ресторанчиков, в большинстве из которых цены слишком высоки, а народу слишком много. В минуты треволнений у меня всегда разыгрывается аппетит, так что я в мгновение ока проглотила тальятелли по-болонски, отбивную по-милански, что-то там по-римски и еще кучу всякой вкуснятины. Джон уныло ковырял вилкой.

— Тебе лучше поесть, — невнятно сказала я с набитым ртом. — Силы понадобятся. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Плохо, конечно. И не могла бы ты избавить меня от своей нежной материнской заботы?

Поскольку нам пришлось ждать, когда освободится столик, а потом я долго не могла насытиться, из ресторанчика мы вышли довольно поздно. Пора было идти на тайную квартиру Джона.

Она находилась в одном из тех своеобразных переулочков в Трастевере, где на углу расположен непременный фонтан, а в стене прямо над фонтаном выбита ниша для поклонения. У ног жутковатой статуэтки Мадонны лежали цветы, проход во внутренний дворик загораживала железная решетка. Народу на улице было не много — время сиесты, когда все магазины закрыты.

Дворик был пуст, если не считать жирного черного кота, развалившегося на солнцепеке. Джон поднес палец к губам, и мы на цыпочках прокрались мимо. Кот открыл один глаз, посмотрел на нас с непередаваемым презрением и снова зажмурился.

У каждой из четырех стен дворика прилепилось по лестнице, ведущей в квартиры. Хотя лестницы — это громко сказано. Здесь все, кроме холеного кота, выглядело запущенным и ветхим. Лестница воняла чесноком. Мы бесшумно поднялись по ней, никого не встретив. На верхней площадке Джон достал ключ и открыл дверь.

Я находилась в таком взвинченном состоянии, что ждала какого-нибудь неприятного сюрприза. Вот сейчас Джон откроет дверь, и на нас с утробным рыком кинется Бруно... Но в квартире было пусто. Внутри царил пыльный запах давным-давно заброшенного жилища. И все же мои ноздри уловили другой, куда более слабый запах, хотя его почти заглушил аромат чеснока, идущий из коридора. Джон тоже унюхал странный запах. Ноздри его затрепетали. Через несколько секунд он пожал плечами и прошептал: