Твой старенький фиат был нашим кораблем, ковром-самолетом, дилижансом. Ты подгоняла свою тарантайку, бранясь, как здоровяк Хэнк из «Лаки Люка»:[48] Но! Шевелись, старая кляча!!! Ты лихо мчалась по окружной, пожевывала сигарету и сплевывала табак прямо в окно, радостно глядя, как мы подпрыгиваем от изумления.

За тобой трудно было поспеть, зато никакой телевизор нам был не нужен. И все было возможно.

Все.

Если только не отпускать твою руку…

А помнишь, как однажды ты устроила нам целое представление, когда от сгущенки Nestle мы уже перешли на Мальборо? Мы возвращались со свадьбы Каролин и, должно быть, дрыхли на заднем сиденье, продолжая подтанцевать во сне, как вдруг нас разбудили твои испуганные крики.

«Алло, алло. Икс-Б 12, вы меня слышите?»

Мы обалдело озирались, приходя в себя: машина с выключенными фарами стояла посреди поля, а ты разговаривала с прикуривателем при неверном свете потолочной лампочки. «Вы меня слышите? – молила ты. – Наш корабль на рейде, мои джедаи[49] по уши в мазуте, а повстанцы у нас на хвосте… Что мне делать, Оби-Уан-Кеноби?»

Алексису было не до шуток, еле ворочая языком, он грязно выругался, испугав стоявшую рядом корову, но ты так хохотала, что не могла его слышать. «Нечего таскать меня на всякие идиотские фильмы!» Потом мы вернулись в колею гиперпространства, а я еще долго смотрел на твое улыбающееся в зеркале лицо.

Я видел перед собой девчонку, какой ты была когда-то или могла бы быть, если бы тебе тогда разрешали проказничать…

Сидя у тебя за спиной, я смотрел на твой затылок и думал про себя: не потому ли ты превратила нашу жизнь в сказку, что у тебя самой было хреновое детство?

И понимал, что тоже старею, вместе с тобой…

Иногда я трогал тебя за плечо, чтобы проверить, не спишь ли ты, и однажды ты положила свою руку на мою. У платежного терминала ты ее забрала, но сколько же звезд было в ту ночь на небе!

Сколько звезд…

Да, если рай существует, то там, наверху, уж ты-то, наверняка, задашь им жару… Ну, а здесь? Что здесь осталось после тебя?

Заснул, вытянув руки вдоль тела. Голый, грязный, одинокий, на Смоленской улице, в Москве, в России. На этой маленькой планете, которая вдруг стала, и это последнее, о чем он успел подумать, бесконечно скучной.

Наутро встал, погрузился в привычную трясину, отсидел положенное в прокуренных бытовках, зарегистрировался на рейс, сел в самолет, забрал чемодан, взял такси, на этот раз под зеркальцем заднего вида болталась «рука Фатимы», вернулся к женщине, которая его разлюбила, и девушке, которая еще не научилась любить себя, поцеловал обеих, почтил своим присутствием назначенные встречи, пообедал с Клер, едва притронулся к своей тарелке, уверил ее, что все в порядке, увиливал, если разговор выходил за границы зеленых насаждений и программ реконструкции жилищного фонда в районах сложившейся застройки, когда она скрылась за углом, понял, что их отношения дали трещину, сердце ухнуло в пятки, покачал головой, попытался разобраться в себе, остановившись на бульваре Итальянцев, покопался в себе, принялся анализировать почву, заключил, что занимается самолюбованием, облил себя презрением, развернулся на сто восемьдесят градусов, сделал первый шаг, потом второй, вернулся к жизни, поменял рубли на евро, переменился, снова закурил, почувствовал отвращение к алкоголю, похудел, выиграл несколько тендеров подряд, стал реже бриться, почувствовал, что кожа на лице стала шелушиться, перестал смотреть, сколько волос выпало после мытья, все больше молчал, распрощался с Ксавье Белуа, вновь стал посещать окулиста, возвращался домой все позже, и чаще всего пешком, страдал бессонницей, старался как можно больше гулять, бродил, не отрывая глаз от кромки тротуара, где попало переходил дорогу, глядя под ноги, пересекал Сену, больше не любовался Парижем, не притрагивался к Лоранс, осознал, что, когда она ложилась спать раньше него, на кровати между ними образовывалось что-то вроде ложбинки, впервые в жизни стал смотреть телевизор, был потрясен, смог улыбнуться Матильде, когда она объявила ему свою оценку по физике, больше не реагировал, когда заставал ее за скачиванием музыки, всеобщая коррупция перестала его как-либо волновать, вставал по ночам, пил на кухне воду литрами, стоя на холодном кафельном полу, пробовал читать, но в конце концов бросил Кутузова с его войсками в Красном, отвечал на вопросы, которые ему задавали, отказал Лоранс в серьезном разговоре, которым она пыталась ему пригрозить, твердо повторил «нет», когда спросила, не трусит ли он, потуже затянул ремень, поменял в ботинках стельки, принял приглашение в Торонто на конференцию по проблемам environmental issues in the construction mdustry,[50] которые были ему глубоко безразличны, разозлился на стажерку, вырубил ей компьютер, схватил карандаш, сунул ей в руку, кричал, давайте, изобразите-ка мне то, что я якобы должен здесь увидеть, забросил проект гостиничного комплекса под Ниццей, прожег сигаретой дырку в рукаве пиджака, заснул в кинотеатре, потерял свои новые очки, нашел свою книгу про Жана Пруве, вспомнил о своем обещании, как-то вечером постучал в дверь своей недоросли и зачитал ей вслух этот отрывок: «Я помню, как отец говорил мне: Видишь, как к стеблю розы крепится шип? При этом он проводил пальцем по раскрытой ладони. Смотри… как большой палец прилегает кладони. Сделано на совесть, сочленения надежные, конструктивно устойчивые, при этом гибкие. Я запомнил. И, если приглядеться, то во всех созданных мною коллекциях мебели можно увидеть, что рисунок каждого предмета…», понял, что ей все это до лампочки, удивился, ведь раньше она была такой любознательной, пятясь вышел из ее комнаты, поставил книгу куда-то на полку, прислонился к стеллажу, посмотрел на свой большой палец, сжал кулак, вздохнул, лег спать, встал, погрузился в привычную трясину, отсидел положенное в прокуренных бытовках, зарегистрировался, сел в самолет, забрал…

Так продолжалось недели, с тем же успехом могло бы продолжаться месяцы и годы. Ибо гордец победил. И это логично… Ведь так всегда и бывает, не правда ли?

Вот уже лет двадцать, как он ее не видел, хотя жил рядом, и чего же теперь убиваться из-за какой-то пары слов, невесть кем написанных? Да, это был почерк Алексиса, но… ну ичто? Да кто он такой, этот Алексис?

Вор. Гад, который с легкостью предает друзей и отправляет возлюбленную делать аборт, одну, да еще и куда подальше…

Неблагодарный сын. Белое ничтожество. Возможно и талантливый, но такой подлец…

Как же давно это было. И это он… Нет, она… Да нет, пожалуй, это жизнь все решила за них, но тогда Шарль вдруг осознал, и это было очень неприятно, как трудно работать по проекту, который называется жизнь. Не понимал, как вообще его можно осуществить, когда фундамент столь неустойчив, и даже задумался, не ошибся ли он с самого начала… Кто он вообще такой? Куча строительного мусора! И что из этого можно построить? Хорошенькая шутка! Обманывал себя, каламбурил, как мог, но Боже, как же это было скучно.

Потом однажды утром принял душ, встряхнулся, что-то проворчал себе под нос, и вдруг почувствовал, что к нему вернулись и аппетит, и радость желаний, и вкус к работе. Он молод и талантлив, твердили ему. Имел слабость снова в это поверить, сделал над собой усилие и стал по кирпичику строиться дальше, как все.

Он перечеркнул ее. Хуже того: сжал до минимума.

Уменьшил масштаб.

В общем… Смастерил себе в утешение вот такую теорию… Но однажды, в воскресенье, когда он обедал у родителей, ему на глаза случайно попался валявшийся у них журнал… Вырвал оттуда страницу и перечитал ее, стоя в вагоне метро, сжимая под мышкой пакет с едой, который всучила мать.