Свод 996 г. вобрал в себя исторические материалы, накопленные ко времени Владимира Святославича. Он представлял собой важное идеологическое звено в политической программе великого князя, стремясь возвеличить и прославить его деятельность, и заканчивался пространной ”Похвалой” в честь великого реформатора [250, с. 108—112] В литературе еще не было попыток реставрировать этот кодекс, поэтому его характеристика остается неясной. Однако фрагменты, вставленные в более позднее летописание, которые наверняка идут от свода 996 г., позволяют думать, что литературное произведение Анастаса представляло собой бесхитростную компиляцию, механическое соединение разнородных материалов, в том числе и неисторических. Автор взял за основу ”Летопись Аскольда” и дополнил ее теми известиями, которые посчастливилось разыскать в доступных ему источниках. Однако явный недостаток материала заметно ощущается при чтении соответствующих разделов позднейшего летописания.
5. В 1037 г., во время правления Ярослава Мудрого и под его непосредственным контролем, был создан новый свод, который А. А. Шахматов назвал ”Древнейшим” [755]. К сожалению, попытку исследователя реконструировать это произведение нельзя считать удачной. С полным основанием она была отвергнута в новейшей литературе [247, с. 43, 62; 532, с. 175]. Некоторые ученые, оспаривая предложенную А. А. Шахматовым реконструкцию, вообще стали сомневаться в существовании свода 1037 г. Однако трудно представить себе, чтобы Ярослав Мудрый, разрабатывая и последовательно проводя в жизнь разностороннюю идеологическую программу, оставил бы без внимания немаловажное (и наиболее действенное!) звено, каковым являлось летописание. Анализ последующих текстов убедительно свидетельствует о существовании записей первой трети XI в. (именно 1037 г.), которые по своему характеру отличаются от последующих.
”Древнейший” свод представляет собой не летопись в собственном понимании этого слова, а идеологический манифест, призванный утвердить определенную историко-политическую концепцию (о чем уже речь шла выше). Для него характерна тенденциозность, его авторы не останавливались перед прямой фальсификацией исторических материалов. Главной идеей было утверждение Владимира в роли просветителя Руси.
Д. С. Лихачев выдвинул интересную гипотезу, согласно которой ”Древнейший” свод трансформировался в ”Сказание о распространении христианства на Руси” [358, с. 60—80; 359, с. 58—78]. В его состав входили следующие сюжеты: крещение и смерть Ольги; мученичество Иоанна и Федора; обращение Владимира; история Бориса и Глеба; похвала Ярославу Мудрому. По мнению автора, для всех этих эпизодов характерно единство стиля; изъятые из летописного контекста и слитые воедино, они представляют собой вполне самостоятельное и законченное произведение. Д. С. Лихачев считал невероятным, чтобы летописец Ярослава Мудрого мог объединить эти отрывки сугубо церковного содержания с чисто светскими эпизодами, где прославлялись языческие князья.
Последнее соображение, однако, является элементарным недоразумением. Так или иначе, две группы фрагментов были объединены, и думать, что это произошло во времена Изяслава Ярославича или во времена Святополка Изяславича, не больше оснований, чем во времена Ярослава Мудрого. Наоборот, именно в 30-е или 40-е годы XI в. эта тенденция находит подтверждение в ”Слове о законе и благодати” с патетическим обращением к языческим предшественникам Владимира Святого. Это тем более интересно, что именно Илариона, автора ”Слова”, Д. С. Лихачев считает и автором гипотетического ”Сказания”.
Теория Д. С. Лихачева, несмотря на то, что она принята некоторыми исследователями [111, с. 24—46], не нашла поддержки в литературе, что, однако, никоим образом не опровергает мысли о реальности летописания во времена Ярослава — независимо от того, каким следует представлять свод 1037 г.
6. В середине XI в. монах Печерского монастыря (позднее — игумен) Никон (кое-кто из историков отождествляет его с Иларионом, который якобы в монашестве изменил имя [506]) вел черновые записки как подготовку к составлению нового свода. А. А. Шахматов и часть его последователей считают, что этот свод действительно был написан и доведен до начала 70-х годов [755, с. 420—460]. Некоторые даже считают Никона основателем летописания в прямом понимании термина, приписывая ему не только создание летописной формы, но и изложение всех событий до 1073 г. [358, с. 78—95; 273; 359, с. 76—114]. Другие, однако, сомневаются в реальности Никоновского кодекса [429, с. 430— 437]. Авторство Никона кажется несомненным по крайней мере относительно основной части летописного текста 1055—1073 гг.; по-видимому, он действительно предполагал составить новое историческое произведение, но по каким-то причинам не смог осуществить свое намерение.
7. В 1093 г. игуменом Печерского монастыря Иваном составлен так называемый ”Начальный” свод, который в основной своей части дошел к нам в составе Новгородской первой летописи [358, с. 95—102; 359, с. 94—100; 532, с. 248—254]. Это произведение имело актуальный политический характер. Собственно, это была не хроника, а памфлет, который имел антикняжескую направленность. Автор — убежденный сторонник идеологической платформы крупного (”старшего”) боярства и противник так называемой младшей дружины, на которую привыкали опираться киевские правители. Поэтому не удивительно, что из-за своих взглядов он подвергся репрессиям: был лишен сана и сослан князем Святополком Изяславичем в Туровскую глухомань.
Свод 1093 г. использовал текст ”Древнейшего”, значительно сократив его начальную часть, и заметки Никона, которые хранились в Печерском монастыре. Вместо традиционной похвалы великому князю-меценату произведение игумена Ивана завершалось обличительной статьей, посвященной дезавуации Святополка Изяславича.
8. Около 1113 г. создана ”Повесть временных лет”, автором которой был монах Печерского монастыря Нестор, прозванный Летописцем. Это наиболее выдающееся произведение древнерусской историографии.
Авторство произведения считаем несомненным, хотя немало исследователей брали под сомнение или вообще отрицали участие Нестора в написании ”Повести”, ограничивая его литературное наследие агиографией [67; 108; 180, с. 477—781; 262; 263; 264; 300; 306; 307; 309, с. 133—135; 311, с. 125—137; 469, c. 133—155; 726]. Аргументация, которая приводилась для обоснования этой позиции (наличие мелких расхождений в изложении фактов в ”Повести”, с одной стороны, и ”Житием Феодосия” и ”Чтением о Борисе и Глебе” — с другой), не выдерживает никакой критики. Летописное произведение Нестора представляло собой свод, то есть соединение различных по происхождению текстов, принадлежавших разным авторам и отражавших различные взгляды. В древнерусских текстах подобного типа мелкие противоречия время от времени встречаются даже в одном и том же произведении, поэтому их вообще нельзя рассматривать как критерий для определения авторства. К тому же большинство расхождений, которыми оперируют противники Нестора, представляют собой досадные недоразумения.
Между тем авторство Нестора засвидетельствовано в заголовках ”Повести временных лет” в ряде списков в том числе в Хлебниковском (одной из наиболее исправных рукописей Ипатьевской группы), В. Н. Татищев знал три списка с этим именем [653, с. 123—125]. Авторство ”Повести” подтверждается и Киево-Печерским патериком [285, с. 520, 530; 465, с. 91, 96].
Как творческая индивидуальность Нестор в истории летописания явился необычной фигурой. Это был не просто хронист-компилятор, видевший свою задачу в элементарном объединении древнейших материалов, а, скорее, историк в современном понимании слова. Он разыскивал источники, причем не только литературные (очевидно, именно ему принадлежат отрывки, в которых имеются ссылки на археологические памятники [273] ), проверял достоверность имеющихся сведений, сравнивал различные версии, выбирая из них наиболее правдоподобные, и отбрасывал сомнительные.
”Инии же не вђдуще ркоша, яко Кии есть перевозникъ бысть, оу Киева бо перевозъ бяше тогда с оноя страны Днепра, тђм глаголаху ”на перевозъ на Киевъ”, — читаем в ”Повести” [250, с. 7—8]. Здесь же приведена оценка версии: ”Аще бо былъ перевозникъ Кии, то не бы ходилъ к Цесарюграду, но сии Кии княжаше в роду своем, и приходившю ему къ цесарю… якоже сказають, яко велику честь приялъ есть от царя” [250, с. 8]. Аргументация выглядит достаточно убедительной: действительно, простой перевозчик не мог рассчитывать на почтительный прием при дворе самого могущественного правителя Эйкумены.
