Первая литературная обработка ”Владимировой легенды” не имела среди своих источников ”Летописи Аскольда”; переработанные отрывки из этого сочинения были включены позднее, наиболее вероятно, при составлении летописной версии, то есть в процессе написания ”Древнейшего свода”. Основным источником житийного повествования (которое отразилось в ”Обычном житии”) послужил свод 996 г., из которого взят весь фактический материал. Однако, поскольку сочинение Анастаса преподносило крещение Владимира как личный акт и не содержало мотива общенародного обращения, текст претерпел существенные изменения. В соответствие с выработанной Иларионом концепцией о внутреннем озарении Владимира был добавлен сюжет ”выбора веры” и коренным образом переработан эпизод ”крещения киевлян”.

Авторы ”Древнейшего свода” 1037 г. пошли дальше. Они широко использовали текст ”Летописи Аскольда”, в результате чего в ”Владимирову легенду” вошли эпизод ”заочного диспута”, увенчанный ”Речью Философа”, мотив неожиданной болезни киевского князя, три теологических трактата и был отредактирован рассказ о деятельности только что обращенного неофита, направленной на утверждение и распространение новой веры.

Нестор Летописец воссоздал было версию ”Летописи Аскольда”, но авторы третьей редакции ”Повести временных лет” не только восстановили status quo ”Древнейшего свода”, но и углубили фальсификацию наивным норманизмом, вызванным личными симпатиями Мстислава Владимировича. Эти текстологические пертурбации, понятно, не могли не отразиться на истории текста основных литературных традиций и породили многочисленные варианты житийной легенды (две разновидности Проложного жития, Чудовское житие, Житие особого состава и др. [748, с. 30—75], различные версии в поздних летописных кодексах, а также и вполне оригинальные сочинения, подобные ”Памяти и похвале” Иакова Мниха или ”Слову о том, како крестися Владимир, взя Корсунь”).

Многочисленная литература, посвященная весьма сложной проблеме соотношения разнообразных текстов, содержит множество интересных наблюдений с различной степенью правдоподобности. Считаем, что основные исследования еще впереди. Основания для такого утверждения видим в наличии принципиально новой исторической перспективы, открывшей перед исследователем такие хронологические глубины, о каких не могли и догадываться наши предшественники. Еще до недавнего времени тексты, составленные в 70-х годах XI в., считались если не изначальными, то, по крайней мере, ”ранними”. Теперь они квалифицируются как поздние (например, сочинение Иакова Мниха). Поэтому необходимо пересмотреть и абсолютную хронологию в связи с текстологической стратиграфией имеющихся литературных версий, вместе с тем и последовательность стадий.

Многочисленные варианты сочинений, дошедших до нас, содержат важную информацию, в ряде случаев еще не вполне усвоенную. Большинство ”дополнительных” подробностей или расхождений, безусловно, появилось в результате искажения первоначального текста, но некоторые отражают реальные сведения, по каким-то причинам утраченные главной традицией. Достаточно напомнить известные нам сообщения Никоновской летописи, объединившие имя Владимира с именами патриарха Фотия и митрополита Михаила.

Приведем еще один пример, который, по нашему мнению, является характерным. ”Житие особого состава” содержит эпизод, посвященный семье ”корсунского князя”. Из этого эпизода следовало бы, что причиной таврического похода киевского князя было ”добывание невесты” — мотив, весьма распространенный в восточнославянском фольклоре. Это давало основания исследователям, начиная еще с Н. Костомарова [301, с. 157; 197, с. 420—421; 748, с. 62], считать ”корсунский эпизод” внеисторическим преданием [45], по крайней мере в его мотивационной части, — мнение, которое мы решительно отрицаем.

”Житие особого состава”, как уже отмечалось, — памятник сравнительно поздний, по характеру близкий к хроникам XVI в., насыщенным фольклорными (и псевдофольклорными) элементами. Достоверность его оригинальных сообщений очень низка. К ним относится и эпизод с ”Корсунской княжной”, являющийся не более чем реминисценцией истории несчастной Рогнеды [320, с. 229—300].

На этом можно было бы поставить точку, не вдаваясь в анализ других отклонений, к числу которых относим и появление на страницах повествования корсунских князя и княгини. Таких вообще не существовало, поскольку Херсонес был провинциальным городом (центром фемы) Византийской империи и местопребыванием управляющего области — стратига. Однако в дальнейшем изложении называются имена послов Владимира, которые после взятия Херсонеса ездили в Константинополь для переговоров с императорами Василием и Константином: Олег и Ждиберн [748, с. 47]. Здесь видим сообщение совсем другого порядка, отмахнуться от которого было бы неосторожно. Однако в одном из вариантов ”Проложного жития” читаем: Владимир ”шедъ, взя Корсунь градъ, князя и княгиню уби, а дщерь ихъ за Ждђберномъ. Не распустивь полковь и посла Олга, воеводу своего, съ Ждђберномъ въ Царьградь къ царемь просити за себе сестры ихъ” [там же, с. 32]. Рукопись, содержащая цитированный текст, датируется XV в.

Благодаря ей можем признать, что заимствованная легенда об изнасиловании ”княжны” была слита с другими преданиями, которые, вероятно, содержали вполне реальные исторические сведения (брак Ждиберна). Не видим оснований для отрицания, того, что лица с названными именами действительно выполняли дипломатические поручения Владимира. В Житии особого состава фигура Ждиберна заслонила личность Анастаса: именно ему Владимир будто бы был обязан советом, переданным с помощью стрелы. Некоторые исследователи придают этой версии большее значение, чем летописной: воину-варягу уместнее владеть луком и стрелами, чем попу [357, с. 337].

Впрочем, нельзя исключать и ”объединенный” вариант, согласно которому Анастас и Ждиберн действовали вместе в сговоре, — хитроумный пресвитер придумал коварный план, а воин-наемник с помощью меткого выстрела передал инструкцию врагу.

Вполне понятно, почему имя Ждиберн исчезло с летописных страниц: Анастас Корсунянин, стремясь приписать одному себе заслуги перед Владимиром, позаботился, чтобы имя помощника не фигурировало в тексте повествования.

Изложенные соображения по поводу одного ”загадочного” эпизода, считаем, должны определенным образом ориентировать исследователя. Степень сложности и степень информативности имеющихся источников, вне сомнения, окажутся значительно выше, чем об этом можно думать сегодня. Дальнейшие исследования, безусловно, должны пролить дополнительный свет на содержание исследуемых событий.

Утверждение христианства на Руси имело далеко идущие и многогранные последствия для всестороннего развития общественной жизни. К сожалению, они не оценены должным образом. Более того, в опубликованных работах встречаются не просто неверные, а деструктивные по своей тенденциозности утверждения.

Дореволюционная историография, в преобладающем большинстве стоявшая на позициях официальной ”истинно православной” платформы, слишком переоценивала значение религиозной реформы Владимира, приписывая ей универсальное содержание. В соответствии с устоявшимся тезисом с утверждения христианства начиналась подлинная история древнерусской цивилизации. Предшествующее время тонуло во мраке невежества и дикости. Благодаря греческой вере Русь якобы получила действительное упорядочение государственной жизни, должную социальную структуру, политические и юридические институты, не говоря уже о духовной культуре. Выходило, что только с 988 г. начались каменное строительство, письменность, литература, философия, зародыши позитивных знаний, просвещение, изобразительное искусство, музыкальная культура. Эта тенденция справедливо отвергнута в советской литературе.

Не лучше и противоположная тенденция — недооценивать или принижать значение христианства в истории Руси, — которая порой преподносилась как прогрессивная установка под лозунгом борьбы против религиозных пережитков и клерикальных концепций. Она имела две формы, которые нередко объединялись. Во-первых, отрицание вообще какой-либо существенной роли христианства в историческом развитии Руси, а во-вторых, утверждение негативного влияния новой веры на состояние восточного славянства. Это дало основания академику Б. Д. Грекову квалифицировать проблему крещения Руси как ”запутанный вопрос” [190, с. 379].