У самого Виталия в его небольшом двухэтажном доме жили двое чау-чау, у каждого из которых был свой этаж и каждый весьма ревностно относился к собственной территории. Умные, серьезные и независимые, похожие на маленьких, но очень хмурых медведей, они научили себя уважать и, в свою очередь, уважали хозяина — чувство, рожденное не палкой, но взаимным доверием и справедливостью. Уважая хозяина, они уважали и его собственность, и, хотя и на одном, и на другом этаже и помимо них хватало живности, на которую они бы с удовольствием поохотились, собаки никогда себе это не позволяли, хоть некоторую из этой живности недолюбливали, а ежа, воровавшего у них еду и укладывавшегося в самых уютных местечках, и вовсе ненавидели.

Воробьев не был, что называется, зоологическим фанатом, не держал дома сто кошек и двести собак, и в его доме не было такого, чтобы не протолкнуться, но, все же, дом был населен. Виталию сложно было это объяснить, но ему нравилось окружать себя жизнью, видеть вокруг жизнь в разнообразных ее проявлениях — видеть свежую зелень растений, смотреть, как мелькают в прозрачной воде юркие рыбки, как неторопливо и словно на цыпочках передвигается по приспособленному для него обрубку дерева, вращая своими странными глазами, хамелеон, как ругаются между собой попугаи, склонив голову набок, как неуклюже топочет по своим делам трехлапый, когда-то угодивший под машину еж. Чау-чау, все же, были его любимцами, знали об этом и умело этим пользовались, относясь к прочим привязанностям Виталия со снисходительным презрением.

Да, жизнь. Ему нравилось смотреть на жизнь, прикасаться к жизни и сознавать, что этой жизни ничто не угрожает. И идти на крайние меры, чтобы угрозы не возникало. К животным это не относилось, но людей он не щадил. Пусть будет больно сейчас, зато выживешь потом и к боли будешь готов все-гда. Он вел школу женской самообороны и к своим ученицам относился без всякого снисхождения и жалости — девчонки вплоть до выпуска уходили домой в синяках и ссадинах. Все же палку он не перегибал и очень тщательно следил, чтобы ни одна из его учениц не бросила занятий. Те, кто попадали в его школу, могли уйти из нее лишь выучившись, лишь тогда, когда он мог быть спокоен за их дальнейшую судьбу. Виталий бывал жестким, иногда бывал и жестоким и перед выпуском устраивал своим ученицам настоящие экзамены по выживанию. Когда он считал, что какая-либо из девушек уже вполне обучена, то с помощью одного или двух крепких ребят организовывал на нее нападение — самое настоящее, без всякой фальши. И если ни о чем не подозревавшая ученица показывала хорошую реакцию на фактор неожиданности и успешно отбивалась, он со спокойной совестью отпускал ее из школы. Жестоко? Пусть так. Но его девчонки могли спокойно ходить по городу в любое время суток и дать отпор любому любителю легких денег и дарового женского тела, а то и какому-нибудь маньяку, вздумай они к ним сунуться. Взять хотя бы недавний случай — одна из выпускниц легко отправила в нокаут своего бывшего приятеля, попытавшегося на почве уязвленного самолюбия перерезать ей горло. А не будь Виталий жесток в своей преподавательской работе, девчонку бы, возможно, сейчас хоронили. Так-то.

Взгляд Воробьева скользнул по мокрому окну, по ссутулившейся спине сидевшего перед ним водителя, по ветровому стеклу, снова по водителю, перебежал на девушку в соседнем ряду, которая, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, чуть покачивала головой в такт звучавшей в ее наушниках музыке, с праздным мужским интересом огладил ее ноги в высоких, чуть ли не до бедер сапогах, опять переместился на водителя, на этот раз уткнувшись ему в затылок, потом двинулся было к летящему мокрому заоконному пейзажу, но на середине пути вдруг запнулся, дернулся и метнулся обратно, снова вонзившись в стриженый водительский затылок. Виталий чуть выпрямился в кресле, потом, как бы между прочим, передвинулся на соседнее — ближе к проходу, откуда он мог частично видеть профиль водителя — молодого еще мужчины, русоволосого и широколицего, напряженно смотревшего в лобовое стекло и постукивающего по рулю указательным пальцем правой руки, под грязным ногтем которого темнел кровоподтек. Словно почувствовав его взгляд, водитель чуть повернул голову. Но Виталий продолжал наблюдать — и за ним, и за дорогой, и даже за постукивающим по рулю пораненным пальцем, неотвратимо ощущая, как с каждой уходящей секундой тревожное предчувствие перерастает в уверенность.

Что-то было не так. Пока он еще не понял, что именно, но что-то было очень и очень плохо. И водитель знал об этом.

Алина вытащила из стоявшего на соседнем кресле пакета бутылку минеральной воды, машинально подстукивая ногой в такт игравшей в салоне какой-то немудреной иностранной песенке, крутанула крышку и вскрикнула, когда взболтавшаяся от тряской поездки вода с веселым шипением брызнула во все стороны.

— Черт, нельзя поосторожней?! — рявкнул сзади мужской голос. Алина повернулась, виновато моргая. Сидевший сзади привстал, перегнулся через спинку ее кресла и ткнул чуть ли не в лицо девушке свой сотовый телефон с поблескивавшими на нем несколькими капельками воды.

— Если он сломался…

— Простите пожалуйста, — поспешно произнесла Алина, — наверное, бутылка растряслась, а я…

— Мне наплевать, что там у вас растряслось! — перебил ее владелец телефона, бережно обтирая свой аппарат рукавом дорогого черного пиджака. — Если он сломался, я с вас взыщу, не сомневайтесь!

— Но я же не специально! — голос девушки слегка зазвенел от возмущения. — И потом, всего пара капель попала…

— Это — дорогая вещь! — темноволосый, с небольшими залысинами на висках мужчина еще раз взмахнул телефоном перед глазами Алины и опустился на свое сиденье. Его гладко выбритое, породистое лицо потемнело от бешенства.

— Неуклюжая курица! — пробормотал он — вполголоса, но так, чтобы сидевшая впереди девушка услышала. Несколько секунд он нажимал на кнопки, потом торжествующе провозгласил:

— Пожалуйста, не работает!

— Бросьте! — лениво сказал сидевший на соседнем ряду худощавый человек, прикрывая крышку обтянутой красной замшей небольшой коробочки. — Во-первых, девушка извинилась. Во-вторых, подобные вещи предусмотреть нельзя. А в-третьих, вы уже полчаса возитесь со своим телефоном совершенно безрезультатно.

— Вам-то откуда знать! Вы же дрыхли все это время! — огрызнулся Алексей, с легким недоумением ощущая в себе уже не раздражение, а самое настоящее бешенство. Сотовая связь сдохла, автобус вот-вот развалится — дребезжит на ходу, и весь салон провонял выхлопными газами, да еще безмозглые бабы, которые вечно тащат с собой гору всяческой снеди и не могут да-же толком бутылку открыть, и всякие уроды, которые позволяют себе вмешиваться в чужие разговоры!

И дождь…

— Дрыхли! — с вызовом повторил он, в упор глядя на «ювелира-еврея» сузившимися глазами. Тот спокойно пожал плечами и мягко, снисходительно сказал:

— Спорить с подобными вам людьми бесполезно — одна головная боль и ничего больше.

Обладатель телефона зло что-то ответил, но Борис уже отвернулся и забыл о нем. Он хорошо знал такой тип людей. На таких проще не обращать внимания, и тогда вся их злость сама собой сходит на нет. Такие много кричат, но за их криками, как правило, одна лишь пустота, и будь Борис атлетом с пудовыми кулаками, скандалист вообще бы слова не сказал в его сторону. Но Борис атлетом не был и предпочитал первый тип тактики. Он вставил нужную фразу в нужный момент, потому что вообще никак не отреагировать на подобное нельзя, но теперь об инциденте можно и забыть.

— Почему мы так опаздываем?! — Ольга, не выдержав, выглянула в проем между креслами. — Эй, сударь за штурвалом! Я к вам обращаюсь! В чем дело?! Уже минут двадцать, как должны быть в городе!

— Ничего подобного! — возразил с сонным весельем мужской голос в соседнем ряду. — Еще полчаса как минимум!

Над спинкой кресла появилась взлохмаченная голова и одобрительно уставилась на Ольгины ноги, видневшиеся из-под разошедшихся пол кожаного френча.