Дункан покачал головой.

– Я такой, каков я есть, – он поднес дрожащие руки к лицу, – и это она сделала меня таким. Я провел всю свою взрослую жизнь, избегая женщины, на которой женился, и постоянно мечтая о той, которая никогда не была моей. Нельзя прожить сорок лет в аду и не сломаться.

– Поэтому вы вернулись в Фонтвилль, чтобы возродить свои фантазии?

– Вы не можете их контролировать, сержант. Это они контролируют вас.

– Но вы вернулись пять лет назад.

– Знаете, я ничего у нее не просил. Может, только несколько общих воспоминаний. Хотя бы мира. Через сорок лет я многого и не ожидал.

Купер с любопытством смотрел на него.

– Вы сказали, что убили ее из страха. Об этих фантазиях вы говорите? Вы так боялись Матильду, что смогли заставить себя убить ее?

– Я представлял, как занимаюсь с ней любовью, – прошептал он.

– С Матильдой?

– Конечно. Я никогда не занимался любовью с Вайолет. Я не мог.

«О Боже, – подумал Купер с отвращением. – Неужели у этого человека нет ни капли сострадания к своей бедной жене?»

– Не могли или не хотели, мистер Орлофф? Тут есть разница.

– Не мог, – произнес он еле слышно. – Матильда делала некоторые вещи, – Дункан дрожал словно одержимый, – которые оскорбляли Вайолет. Так что для нас обоих было удобнее, если я платил за то, что мне требовалось.

Купер поймал взгляд дежурного офицера из-за головы Дункана и цинично улыбнулся.

– Вы этим намерены оправдать свои действия? Вы убили Матильду Гиллеспи за то, что она дала вам вкусить от запретного плода, который впоследствии могли предоставить только проститутки?

Из влажных губ Дункана вырвался прерывистый вздох.

– У вас никогда не было причин бояться ее, сержант. Она не владела вами, потому что не знала ваших тайн. – Он грустно смотрел на Купера. – Разумеется, вы догадались, что, когда мы покупали боковой коттедж, наш юрист обнаружил разрешение на дальнейшее строительство на земле «Кедрового дома». Да только мы все равно купили жилье, так как Матильда согласилась включить в договор условие, по которому у нас было право вето на любые дальнейшие решения по данному вопросу. – Он усмехнулся. – Я виню себя, потому что знал ее намного лучше, чем моя бедная жена. Этот договор стоил меньше, чем бумага, на которой он был написан. Ей пришлось рассказать мне о соглашении с Говардом, потому что на окончательном документе требовалась моя подпись. Но когда я заявил, что мы с Вайолет будем возражать против плана, по которому ближайший дом будет стоять в десяти ярдах от нашей задней стены, она рассмеялась мне в лицо. «Не глупи, Дункан. Ты разве забыл, сколько я о тебе знаю?»

Когда он не продолжил, Купер спросил:

– Она собиралась шантажировать вас, чтобы вы подписали договор?

– Конечно. В тот день мы были в гостиной. Она оставила меня на пару минут и вернулась с книгой из библиотеки. Потом прочитала мне отрывки. – Страдальческий вздох вырвался из груди Дункана. – Это был один из ее дневников, полный лжи и непристойностей. И не только обо мне, но и о Вайолет тоже – интимные подробности, которые Вайолет рассказала ей, когда была навеселе. «Ты хочешь, чтобы я размножила это и распространила по деревне, Дункан? Ты хочешь, чтобы весь Фонтвилль назавтра узнал, что Вайолет до сих пор девственница, потому что требования, которые ты предъявил в первую брачную ночь, были столь отвратительны, что ей пришлось запереться в ванной?– Он запнулся. – Ее это явно развлекало; начав читать, она все никак не могла остановиться. Матильда прочитала мне отрывки о Марриоттах, о викарии, о бедных Спедах – обо всех.

– И вы вернулись позже, чтобы прочитать остальные дневники? – предположил Купер.

Дункан беспомощно пожал плечами:

– Я был в отчаянии и надеялся найти в них что-нибудь, что можно было бы использовать против нее. Я сомневался, что в ранних тетрадях найдется что-то стоящее, так как требовалось неопровержимое доказательство против Матильды, которое в то же время не затрагивало бы никого другого. Но за исключением намеков на пристрастие к наркотикам Джоанны, на воровство Рут и ее уверенности, что Сара Блейкни – дочь, родившаяся у нее от Пола Марриотта, остальное было лишь перечислением ее антипатий. Эти записи были порождением нездорового ума, она использовала дневники как способ избавления от своего яда. Если бы у Матильды не было возможности выразить себя на бумаге, – он покачал головой, – поверьте мне, она была бы совершенно невменяемой.

– И все же, – произнес задумчиво Купер, – убийство было крайней мерой, мистер Орлофф. Вы могли бы использовать против нее проблемы дочери или внучки. Миссис Гиллеспи была гордой женщиной и не захотела бы, чтобы эта информация стала достоянием общественности.

Грустные глаза Дункана снова остановились на детективе.

– Я никогда не планировал убивать ее, по крайней мере до того субботнего утра, когда к ней пришла Джейн Марриотт. Я собирался пригрозить, что расскажу о том, что мне известно, доктору Блейкни. И как я вам уже говорил, ее убил страх. Смелый человек сказал бы: публикуй и иди к черту.

– Я не понимаю.

– Матильда сказала Джейн Марриотт, что затишье наступит только после бури, ибо была уверена, что Джеймс читал ее личные бумаги. Ей и в голову не приходило, что читать их мог я. Потом она заявила, что не собирается больше молчать. – Он заломил руки. – Поэтому, как только Джейн ушла, я сразу же пришел к ней и спросил, что она имеет в виду под словами «не собираюсь больше молчать». – Лицо Дункана посерело от слабости. – Она схватила «уздечку для сварливых» и помахала ею передо мной. «Матильда Кавендиш и Матильда Гиллеспи не писали дневники ради развлечения, Дункан. Они писали, чтобы однажды дневники отомстили за них». – Дункан помолчал. – Она была ненормальной и сама знала об этом. Я сказал, что вызову ей доктора, а она засмеялась и процитировала «Макбета»: «Священник больше нужен ей, чем доктор». – Он поднял руки, словно сдаваясь. – И я подумал, что мы, все те, кого губят ее дневники, больше нуждаемся в божественном, чем в медицине. И я принял решение сыграть роль... Бога. Купер был настроен очень скептически.

– Вы должны были спланировать все раньше, потому что к этому времени уже украли снотворное.

Орлофф вздохнул:

– Таблетки предназначались для меня или Вайолет. Или для нас обоих.

– Что же заставило вас изменить решение?

– Сержант, как вы правильно заметили, я трус. Я понял, что не смогу уничтожить дневники, не уничтожив и Матильду. Она была ядом, а дневники – всего лишь внешним его проявлением. По крайней мере я позволил другим сохранить достоинство.

Купер подумал о тех, кого он имел в виду: Джек и Сара, Джейн и Пол Марриотт и, конечно же, Рут.

– Только если вы признаете свою вину, мистер Орлофф. Иначе на суде все раскроется.

– Разумеется, признаю. В своей жизни я обязан Вайолет гораздо большим, – сказал он.

Как же все-таки легко манипулировать мужчиной, если единственное, чего он хочет, – это такая бесполезная вещь, как любовь. Любовь легко дать, когда разрешаешь проникнуть в тело, а не в душу. Моя душа способна противостоять чему угодно. Я – Матильда Кавендиш. А какая разница Матильде, если единственное, что она испытывает, – это отвращение?

Но человек,

Но гордый человек, что облечен

Минутным, кратковременным величьем

И так в себе уверен, что не помнит,

Что хрупок, как стекло, – он перед небом

Кривляется, как злая обезьяна

И так, что плачут ангелы над ним.

Если ангелы и плачут, то Матильда этого не видит. Они плачут не надо мной...