В машине было душно, и Бейкс ослабил галстук, расстегнул воротничок. Он чувствовал, как пот, будто кровь, струится по груди; слипались от усталости глаза.

— Думаешь, мы когда-нибудь победим, Бьюк? — спрашивал водитель.

— А? Что?..

— Думаешь, мы победим?

— Непременно, — ответил Бейкс, зевая. Все его мысли были о подушке. Хоть бы водитель помолчал; Бейксу в этот момент было не до политики, не до сопротивления, не до революции. Он мечтал об одном — немного поспать. Они свернули в узкую улочку с ветхими домами и мечетью, и машина стала у обочины.

— Приехали, — сказал водитель и добавил: — что-то там стряслось. — Голос его стал тихим, натянутым как струна.

Впереди несколько человек скучились у сваленной на тротуаре старой мебели. Двое мужчин грузили скарб на запряженную лошадью колымагу. Бейкс и водитель молча наблюдали за ними.

— Кого-то выселяют, — сказал Бейкс.

Водитель с облегчением перевел дыхание и открыл Бейксу дверцу.

— Ты знаешь дорогу?

— Да, я здесь бывал.

— Ну что же, Бьюк, желаю удачи.

— Пока. Не расстраивайся, дружище. Спасибо тебе.

Водитель улыбнулся, сверкнув золотыми зубами и оправой очков, помахал увесистой ладонью. Бейкс, борясь со сном, стоял на потрескавшемся тротуаре с бумажной сумкой в руках. От рубахи сильно разило потом. Прежде чем войти в дом, он еще раз поглядел на кучку людей впереди.

В центре круга подле груды мебели сидела старуха в дряхлом шезлонге. Латаная-перелатаная парусина протерлась на складках, грязные лоскуты болтались, как сушеные внутренности; в нескольких местах швы разлезлись, и казалось, что старуха вот-вот свалится наземь. Она сидела не шелохнувшись, вперив взгляд в пространство.

По правую руку от нее стояла старая детская коляска, доверху набитая тряпьем, шляпами, стоптанными башмаками. Балетная туфля с облезшей позолотой зацепилась загнутым носком за искореженную колесную ось. Тут же был умывальник с треснувшей мраморной доской, на нем — гора пыльных картонок из-под обуви, шляп, платьев; старинная коробка из-под конфет, на крышке — мужчина в елизаветинском костюме и женщина в платье с рюшем и фижмами. Вокруг громоздилась остальная рухлядь: гардероб с болтавшейся на петлях дверцей и разбитым зеркалом; засаленный комод с облупившейся краской; кухонный стол и еще несколько столиков, на них свален в кучу хлам, копившийся десятки лет несколькими поколениями: засиженный мухами прошлогодний календарь с пышногрудой блондинкой в ковбойской шляпе и подписью «Девчонка из Буффало» на помятой обложке; дагерротип в старинной раме, запечатлевший молодого человека в высоком воротничке, черном галстуке-шнурке, башмаках с блочками, стоящего у кадки с пальмой. На всех углах и выступах мебели — тюки и свертки с барахлом, как на толкучке. Кастрюли и сковороды со щербатыми краями; сломанная швейная машина с надтреснутым чехлом; ночной горшок без ручки; тазы, кувшины, ведра, кресла, матрасные пружины, колченогие тумбочки обступали старуху со всех сторон.

Она была худой, костлявой, со свалявшимися волосами цвета белой шерсти, посеревшей от носки. Но на смуглом изможденном лице с вызовом и достоинством сверкали влажные глаза. Руки покоились на коленях, грубые, узловатые, похожие на спутанные клубки бечевки. Несмотря на жару, она была в потертом пальто, воротник из искусственного меха вылез, как от стригущего лишая.

Колышущаяся толпа глазела на старуху, но она никого не замечала, сидела, сгорбившись в шезлонге, за баррикадой мебели, гордая и неприступная.

На узкой лестнице пахло мочой и протухшей едой. Спертый, прокисший воздух жарко ласкал обнаженные участки кожи. Томми жил в комнате на втором этаже. Бейкс поплелся по коридору мимо безымянных дверей. До него донеслись обрывки танцевальной мелодии, притушенной стенами, и он пошел на звуки музыки. За одной из дверей женщина сварливым голосом распекала кого-то: «Думаешь, я такая дура, что тебе поверю?..» Вот и комната Томми. За дверью громко играла музыка.

Он постучал и стал ждать в плотной, как байка, духоте коридора. Открылась другая дверь, и голый по пояс мужчина вынес полное мусорное ведро. Он пошел к лестнице, оставляя за собой след из клочков бумаги и влажных чаинок. Поравнявшись с Бейксом, он улыбнулся небритым ртом и сказал:

— Ну и жарища, доложу я вам.

— Печет как в аду, — зевнул Бейкс и снова громко постучал — хозяин, наверно, ничего не слышал из-за включенной радиолы.

От духоты Бейксу сделалось дурно, он прислонил голову к дверному косяку и закрыл глаза. Тут же ему приснилось, будто он бежит вверх по эскалатору, идущему вниз, выбивается из сил, но остается на месте, не приближаясь к знакомому голосу, который говорит: «Привет, привет, старина Бьюк!»

Бейкс открыл глаза — в полурастворенной двери стоял Томми.

— Проходи, проходи, Бьюки, дружище! Тысячу лег тебя не видел. Когда мне передали, что ты придешь, я сказал себе: Бьюк снова взялся за старые проделки, а?

В комнате уже не гремела музыка. Поверх курчавой шапки волос Томми Бейкс разглядел скомканную тюлевую занавеску, старомодный фаянсовый кувшин и эмалированный таз на умывальнике. Бейкс с радостью отметил, что окно распахнуто. Даже Томми одолела жара. Обычно он целый день репетировал замысловатые па в черном смокинге, застегнутом на все пуговицы. Сегодня же Томми был в одной майке да отутюженных черных брюках, с которыми так и не решился расстаться.

Бейкс сел на край скрипучей двуспальной кровати. Томми запер дверь и, пританцовывая, подлетел к нему, маленькие ножки так и мелькали, ослепительная улыбка точно сошла с рекламы зубной пасты.

— Ну, ну, ну, дружище Бьюки, как поживаете, сэр? — Всегда он был весел, счастлив, все ему было нипочем. Он жил в мире воркующих саксофонов и всхлипывающих скрипок, иной мир существовал для него лишь постольку-поскольку.

— Все бы ничего, — ответил Бейкс, — только вот жарко и спать чертовски хочется.

Он стащил с себя пиджак, чувствуя, что рубаха прилипает к телу.

— Дьявольская жарища, — подтвердил Томми. — Последняя в это лето.

Он подошел к окну и отдернул тюль подальше в угол, уповая на сквознячок.

— Вода в кувшине есть? — спросил Бейкс. — Не плохо бы сполоснуться.

— Конечно, конечно, конечно, братишка Бьюк! — Томми привык изъясняться в ритме танцевальных мелодий. Фокстрот сменялся вальсом или военным тустепом, в зависимости от темы разговора. Он закружился по комнате, роняя капельки пота на пол.

— Когда ты кончишь паясничать? — сонно буркнул Бейкс.

— Смейся, па-яц… — заорал Томми, наливая воду в таз. Потом посерьезнел, перейдя на медленный, печальный блюз — Как идет дело, старина?

Томми имел лишь смутное представление о «деле», которым занимался Бейкс. Он знал только о распространении каких-то листовок по ночам, о подготовке забастовок. Такое «дело», что можно в два счета сесть. Он задал этот вопрос из вежливости. Самому Томми для счастья нужно совсем немного: чтобы был классный оркестр, быстроногая партнерша да гладкий паркет. Он знал назубок все мелодии и самые последние па. Томми часто менял работу — рассыльный, дворник, судомойка, — брался за что угодно, лишь бы в конце недели хватило на новый танцевальный диск. Нынешние дикие пляски были ему не по душе, он предпочитал танцы в стиле прошлого поколения. Выцветшая фотография эстрадного дирижера Виктора Сильвестра улыбалась со стены. Под ней, как алтарь, сверкала радиола. Пластинки хранились на специальной подставке, каждая в отдельном конверте.

— Идет мое дело, — ответил Бейкс. Он обтирался влажной губкой над умывальным столиком, а Томми что-то напевал про себя.

— Я повешу твою рубаху за окно, брательник, ля-ля-ля! Как насчет чая на двоих, тебе и мне, мне и тебе?..

— Я бы выпил простой воды, — сказал Бейкс, вытираясь дырявым полотенцем.

Томми достал с полки стакан, и Бейкс налил себе воды из кувшина. Сев на кровать в одних трусах, он залпом осушил стакан.

— Черт, так-то лучше. — Он взглянул на Томми. — Слушай, парень, можно мне здесь пожить?