Не прошло и нескольких дней, как по Парижу пронесся слух, что какой-то молодой человек живет с королевой Марго. Слух оказался правдивым. После шести недель вынужденного целомудрия она, чтобы не напугать двор, вызвала из Юссона двадцатилетнего лакея по имени Деа де Сен-Жюльен.

«С его приезда, — рассказывает автор „Сатирического развода“, — чтобы он не слонялся без дела, они часто проводили время вдвоем, запершись в комнате, по семь-восемь дней безвылазно, в ночных рубашках, допуская к себе одну лишь м-м де Шатийон, которая несла неустанную службу у их двери и изо всех сил старалась сохранить тайну, которая всем давно была известна».

Марго обожала этого юнца, который, не особенно всматриваясь, подобно многим в этом возрасте, «пьянил своими ласками ее стареющую плоть» и находил в этом удовольствие.

Но, на его беду, другой паж, восемнадцатилетний Вермон, стал заглядываться на избыточные и многократно побывавшие в употреблении прелести пятидесятилетней королевы. Одним апрельским днем 1606 года ревность толкнула его на убийство. В тот момент, когда королева возвращалась с мессы в карете в сопровождении Сен-Жюльена, Вермон, держа пистолет в руке, внезапно вскочил и в упор выстрелил в фаворита. Забрызганная кровью любовника, Маргарита чуть с ума не сошла. Когда к ней подвели убийцу, почти сразу схваченного, она пришла в неописуемое возбуждение, задрала юбки, сорвала с ног подвязки и, протягивая их уличным стражам, кричала:

— Убейте его! Вот мои подвязки, задушите его! [84]

Наблюдая за этим приступом ярости, Вермон оставался совершенно спокоен.

— Переверните его, — сказал он стражникам, — чтобы я мог убедиться, что он мертв.

Проявив снисхождение, чиновники выполнили его просьбу.

— О, как я доволен, — вскричал убийца. — Если бы он не был мертв, я бы его прикончил.

«Ослепленная гневом», королева вернулась к себе, сказав, «что не желает ни пить, ни есть, пока не увидит, как казнят убийцу ее фаворита», и, не откладывая, написала королю просьбу свершить скорый суд. Через день на том месте, где Вермон совершил свое преступление, был воздвигнут эшафот.

Маргарита, стоя у окна, с нетерпением ждала того мгновения, когда топор палача опустится на шею молодого человека. Но она так сильно нервничала, что с ней случился обморок, испортивший удовольствие. Самое интересное она пропустила.

Через два дня, не имея сил жить дольше в доме, где все напоминало ей дорогого Сен-Жюльена, она переселилась на холмы Исси, в обширное имение, в которой вскоре устроила шумные увеселения.

Чтобы легче было забыть погибшего…

На исходе осени, когда в пожелтевшем парке стало слишком ветрено, «чтобы дамы могли позволить задирать себе юбки и подставлять холодному ветру оголенные места», королева Марго вернулась в Париж.

Она поселилась в поместье, которое недавно приобрела на левом»берегу, на улице» Сены, прямо позади аббатства Сен-Жермен-де-Пре [85].

Из своих окон она могла видеть Лувр, что послужило анонимному поэту поводом для сочинения довольно злого куплета, смысл которого сводился к тому, что от былой богини осталась лишь похоть, от королевского достоинства — лишь портрет, и теперь, не имея возможности жить в Лувре, как королева, она живет, как потаскуха, напротив дворца.

Стихи были посредственными, но очень позабавили короля. Он даже взял за привычку после каждого визита к Маргарите говорить своим придворным:

— Я вернулся из своего борделя!

И все вокруг «разражались хохотом».

Надо признать, что в новом доме королева Марго вела себя не лучше, чем в Исси. Она взяла себе в любовники юнца из Гаскони по имени Бажомон, которого доброжелательные друзья прислали ей из Ажана, и то и дело просила его «сделать кувырк», как тогда принято было говорить.

Но если как любовник он отличался силой и неутомимостью, заставлявшей Маргариту просить пощады, то в остальном это был совершенно неразвитый и глупый человек. И потому Маргарита попыталась его немного образовать и даже научить светскому разговору. Увы, бедняга оставался таким же неотесанным и совершенно невосприимчивым к тем жеманным манерам, которые тогда начали входить в моду [86]. Испытывая некоторую неловкость, она попыталась внушить своим друзьям, что любовь вовсе не делает ее слепой и что Бажомон если и не блещет умом, зато наделен иными достоинствами. Она даже сочинила что-то вроде маленькой комедии с довольно прозрачным названием «Альковные неприятности, или Любовный диалог между Маргаритой Валуа и Животным с берегов Соммы». Вот маленький отрывок из этой комедии:

«Подойдите же ко мне, мой Пелу, мое сокровище, потому что вблизи вы куда лучше, чем на расстоянии. А так как вы созданы больше для услаждения вкуса, чем слуха, поищем вдвоем среди бесконечного разнообразия поцелуев самый приятный, и пусть он длится бесконечно. О, как теперь сладостны эти поцелуи и как они мне нравятся. Они приводят меня в восторг, потому что нет во мне ни одной даже самой маленькой частички, которая бы в этом не участвовала и куда бы не проникали искры сладострастия. Но я так взволнована и так краснею до корней волос, что готова умереть! О, вы совершаете больше того, что вам поручено, но боюсь, вас могут в эту дверь увидеть. Ну, вот, теперь вы, наконец, вернулись в свою стихию, и здесь вы выглядите лучше, чем на амвоне. Ах, у меня больше нет сил, я не могу прийти в себя; в конце концов должна сказать, что какими бы красивыми ни были слова, лучше всяких слов любовная борьба, и можно с уверенностью сказать; „Нет ничего сладостнее любовной схватки, если бы она не была еще так коротка“.

Жизнь обоих любовников, столь мало подходящие друг другу, была, естественно, нелегкой. Стоило им только вылезти из постели, как они начинали спорить. К тому же королева Марго, ставшая чудовищно ревнивой, не позволяла своему «ухажеру» выходить из дому одному. Случалось даже, она его била. Не особенно умный, но хитрый, Бажомон после очередного рукоприкладства притворялся сильно пострадавшим, заваливался в постель, и королева тут уж не упускала случая к нему присоединиться…

Легко понять, отчего духовник Маргариты, будущий святой Венсан де Поль, чувствовал себя в этой обстановке неуютно. В один прекрасный день, не сумев преодолеть отвращения, он покинул ее дом и отправился жить среди каторжников, предпочтя спасать их души…

А тем временем Генрих IV вел чрезвычайно сложную жизнь, маневрируя между королевой, герцогиней де Море, в которую все еще был влюблен, и маркизой де Верней, которую подозревал в неверности.

Говорят, что именно тогда он обязал маркизу на время своих отъездов носить пояс целомудрия. Это любопытное устройство (какого не знало и средневековье) совсем недавно появилось во Франции. Изобретенное в Венеции, оно было выставлено напоказ, а затем и продано неким «торговцем скобяными товарами» на ярмарке в Сен-Жермене. Речь шла, сообщает Соваль, «о небольшом устройстве, обуздывающем природу женщин, которое было изготовлено из железа, надевалось как пояс, проходивший снизу, и запиралось на ключ; устройство было так хитро придумано, что если его надевали на женщину, ей уже ни за что не удавалось получить желанного удовольствия. Несколько мелких дырочек, проделанных в „поясе“, позволяли справить малую нужду» [87].

У мужей, конечно, были кое-какие основания надевать это варварское устройство на своих жен, потому что женщин того времени действительно будто «обуял бес похоти, который толкал их на свершение самых невероятных выходок, способных породить у посторонних мужчин преступные желания». Многие из женщин, например, прогуливались в платьях со столь смелым вырезом… что каждый мог лицезреть их полностью обнаженную грудь.

Простой люд потешался, разглядывая этих важных дам, вышагивавших по улицам с озорно вздернутыми голыми грудями.