Агеев показывает место, где можно перейти шоссе, и смотрит на Зубровина, тот отрицательно покачал головой.

— Поставь себя на место врагов, Алеша, — говорит он Агееву. — Ты бы наверняка решил, что партизаны будут пробиваться к лесам на Абаве. А раз так, то, я думаю, гитлеровцы уже позаботились о том, чтобы встретить нас при переходе шоссе. Это предположение подтверждается усиленным патрулированием дорог, о чем мы сейчас слышали.

— Значит, выхода нет? — осторожно спросил Колтунов. — Будем пробиваться с боем.

— Найдется выход, — хмуро протянул Тарас. — Нет такого положения, из которого нельзя выпутаться.

— В болоте пересидеть! — подал реплику Толстых.

— Там тебе жаба цыцки даст, — отклонил Капустин предложение Толстых. — Болото гитлеровцы обойдут, а мы, потеряв маневренность, не сможем дать отпора.

Зубровин молча обвел карандашом кружок возле одного из хуторов и, приподняв светлые брови, вопросительно посмотрел на Капустина. Капустин немного подумал, потом указал на хутор, расположенный ближе к дороге, и усмехнулся.

— Трудновато будет, Николай Абрамович, — сказал он, поняв мысль Зубровина, — но подумать об этом надо.

— Подумать? Не возражаю, — сказал Зубровин. — Ефим вон, — Зубровин показал глазами на вспыхнувшего Колтунова, — предложил пробиваться с боем, но принять бой — это значит выдать себя и не выполнить задачи, возложенной на нас командованием. Умереть, хотя бы и героически, если это нужно, дело не такое уж сложное. Но разве для этого нас послало сюда командование? Нам доверена ответственная работа в тылу врага. Мы — разведчики, помогаем командованию Советской Армии бить врага наверняка. Мы знаем, что любой из нас не дрогнет перед опасностью, — но не наше дело показывать храбрость в рукопашной схватке, если можем избежать этого и не рисковать. Мы не будем выходить из лесу. В болоте — не позиция. Саша прав. Там мы рискуем погибнуть не только от гитлеровцев, а и потому, что у нас нет госпиталя лечить простудные заболевания, а что они будут — это наверняка. Мы перейдем вот к этому хутору, — Зубровин показал на обведенный им кружок, — окопаемся в этом леске. Там, кстати, есть старое проволочное заграждение. Можно думать, что фашисты бросят основные силы на густой лес, вот сюда, где мы находимся сейчас, а в небольшой, редкий лесок около хутора — не заглянут. Надо учесть и такое обстоятельство: помимо численности врага — дух их солдат. Они не знают, сколько нас, и боятся нас. Каждый из них будет чувствовать себя так, словно идет сам на гибель. «Прочесчики», как правило, идут пьяными, а пьяным море по колено; поднимут крик, стрельбу. Это нам на руку. Если один или два; из цепи пройдут у нашей позиции, мы их аккуратно снимем.

Капустин первым одобрил план Зубровина. Рискованный на первый взгляд, при внимательном подходе этот план казался надежным. Мы рисковали, но риск оправдывался возможностью удержаться на своих позициях и успешно продолжать разведывательную работу в дальнейшем.

Скоро лагерь был на ногах. Мы скатывали палатки, разбирали по мешкам продовольствие, прятали все, что оставалось на месте стоянки.

Но вот раздались автоматные и пулеметные очереди и эхо волна за волной покатилось по лесу. Стрельба была у хуторов, где должны проходить наши разведчики — Петр Порфильев, Мартын, Юрий, Касьяненко и Саша Гайлис.

— Проводите Валюка, Казимир, — обратился Капустин к партизану и, наклонившись к парнишке, сказал: — Иди, Валюк. Дома скажешь своим, пусть не беспокоятся. Иди, дорогой.

— До свиданья, товарищи! — поклонился отряду Валюк. — Счастья вам, счастья.

— Счастливого пути, Валюк! «Казимир Большой и Валюк скрылись между соснами…

Что же произошло несколько минут назад у хутора, к которому подходили наши разведчики?..

Вокруг было тихо. Гайлису показалось, что около забора мелькнула тень. Саша остановился.

— Кто-то есть, — предупредил он Порфилье-ва, но не успел закончить фразу, как тишину прорезала автоматная очередь. Разведчики бросились назад. Место вокруг открытое. С фланга, от соседнего дома, ударил пулемет, следом началась автоматная трескотня. Юрий упал без звука. Мартын застонал и опустился на землю… Он попытался поднять к плечу карабин, но тот выпал из рук. Мартын упал на спину. Он лежал, раскинув руки, точно орел крылья. Тяжело раненый Касьяненко, напрягая оставшиеся силы, поднес пистолет к виску.

— Саша, ползи к канаве! И мне уже не жить! — прокричал Порфильев, он разламывал телом лед замерзшей лужи.

Саша больше не мог стрелять: патроны к автомату вышли. Множество пуль долбили вокруг него твердую землю.

— Беги! Бумажки не найдут…

Это были последние слова Петра Порфилье-ва… Непрерывный визг пуль заглушил их…

Саша Гайлис полз, прижимаясь к земле, вскакивал, бежал и падал, погружаясь в ледяную воду канавы. А фашисты стреляли и стреляли, выбрасывали осветительные ракеты, хотя луна сияла полным диском.

Вторая половина ночи. Цепочкой отряд идег на север.

Небо заволакивают облака, и мохнатые снежинки сыплются на плечи. Болью сжимается сердце.

— Эх… Вчера еще Порфильев звал меня остаться после войны в Латвии, колхоз хотел; создавать… Не пришлось. Убили гады!

Я оглянулся. Это сказал Агеев. Подобно» Саше Гайлису, он ушел от такой засады прошлой зимой.

— Успокойся, Алеша, — сказал я, видя, как у Агеева, когда он говорил, нервно подергивались пересохшие губы.

— Нервы, Витя. Нервы.

— Выдержат ли они у тебя до конца войны?

— Выдержат! До самой погибели всех фашистов. Выдержат!

Агеев погрозился кулаком в сторону запада. Доносился гул моторов автомашин. Порой: раздавались выстрелы. Фашисты собираются таки осуществить обещание — уничтожить нас. И этот день по их плану должен был наступить сегодня… Утихает ветер. Кажется, что и лес насторожился, прислушивается.

Рядом идет Саша Гайлис, весь в грязи, с окрашенным кровью лицом. Он угрюм, идет, опустив голову.

— Ничего, Саша, — успокаивает его Зубровин. — Завтра Новый год. Наш год! Выше голову, друже!

Новый год… Наш год…

А снег все падал и падал…

Весь день мы провели в редком лесочке за колючей проволокой.

Как и предполагал Зубровин, сюда «прочесчики» не заглянули. Слишком казалось безобидным местечко! С криками и стрельбой они прошли мимо, оставляя следы на свежем снегу.

К вечеру, когда все стихло, мы принялись за постройку шалашей.

Отряд продолжал боевую работу. Мы вели наблюдение за четырьмя гитлеровскими дивизиями, готовившимися к отправке в Германию. В то же время немцы начали укреплять побережье, перебросив туда одну дивизию. Должно быть, они опасались десанта наших войск. Доносившийся к нам издали грозный гул артиллерийской стрельбы возвещал о том, что советские войска наглухо закрыли курляндский «котел»; мы ждали момента, когда прижатые к морю гитлеровцы должны будут прекратить — сопротивление и сложить оружие.

Когда к нам долетали вести с фронта, Зубровин говорил:

— Это бои местного значения, товарищи. Помните, как было под Ленинградом в конце сорок второго года. В Курземе нам придется еще посидеть.

И все же хотя решающих боев не было, по шоссе то и дело проходили санитарные машины, перевозившие раненых. Ранеными были заполнены госпитали, частные дома и даже помещения учреждений.

Гитлеровцы распускали слухи, что они не намерены уходить из Курземе, что отсюда, с этой земли, по приказу фюрера, они начнут новое, решающее наступление на восток.

Из тех данных, которые мы добывали, тоже было видно, что Гитлер не намерен эвакуировать в Германию находящиеся в Курляндии свои войска. Командующий курляндской группой генерал-полковник Шернер заявил, что Курляндия — плацдарм для нового движения вперед. Со слов «языков», которых мы захватывали, было известно, что весной гитлеровцы готовятся повторить попытку наступления.