Дим сидел раздавленный всем — несколько лет жизни — псу под хвост, — но и счастливый, что есть вот такая женщина, которая… которую он, идиот, проглядел и не понял: значит, и в нем самом были не те гайки и винтики, какие нужны. Не те… «Значит, я сжег себя auto-defe». Или? Забавно…

— Не унывай. Главное, что ты — есть.

Он дотянулся через стол, взял ее руку:

— Спасибо. Ты сделала то, что… Я бы, может быть, убил его!.. Но я не умею убивать. Я действительно, черт возьми, князь Мышкин, будь он неладен. Теперь задачка — перепрыгнуть через пропасть в пять лет.

— Ты просто помолодел. Разве это плохо? Никогда не влюблялась в своих сверстников. Ты теперь даже чуть моложе меня… Ну, не унывай… Димушка.

— Тебе завтра на работу рано?

— Иди умойся — в ванную. Я постелю. Да?

— Да.

Когда он вошел в спальню, она уже постелила ему и себе — на двух рядом стоящих кроватях — впрочем, она их несколько раздвинула, так что между постелями образовалась некая «нейтральная полоса».

— Ложись, я умоюсь.

Она выключила свет, и широкое окно вместе с прозрачной занавеской откачнулось в уличную темноту, а на улице посветлело. Сквозь шевелящиеся ветви сосны в комнату проглянули звезды. Как здорово было лежать в чистейших крахмальных простынях и, оказывается, на собственной кровати! Черт возьми, как хорошо, что он вернулся оттуда! А она ждала его, как ждут жены убитых на войне…

— Неужели… надо…

«Кто это сказал?»

— Неужели надо умереть?..

— …надо

— …умереть…

«Что это?..»

— …чтобы что-то понять?.. Констанца стояла в халатике.

— Кто это сказал — ты или кто-то из нас?

— Ей-богу, не пойму. По-моему, это сказал я.

— По-моему — я.

Она скользнула дымным призраком и растворилась у себя в постели. Рядом! Уже совсем своя и непозволительно недоступная. Он смотрел в потолок, на сомнамбулические колыхания световой сетки.

Она тоже смотрела в потолок.

«Чудак, — думала она о нем, — теперь ты будешь думать, что ты еще не созрел для нашей любви и будешь бояться опошлить… Чудаки эти мужчины и слюнтяи. Что с того, что я буду немножко недоступной в эту первую ночь как тогда. Так это только так — для порядка». Он потянул ее за руку, стал целовать пальцы.

Она сказала:

— Не надо… сегодня…

И он остановился, хотя оставил ее руку в своей.

А она сказала про себя: «Ну, глупый, чего же ты так легко сдался?» Она пожала его руку, — он понял это пожатие как прощение и бережно положил кисть руки ее на одеяло.

Она лежала не шевелясь. Смотрела в потолок. Он смотрел на ее лицо, на которое наплывала световая рябь.

Только он хотел спросить, почему она не спит, — зазвонил телефон прерывисто и часто: междугородная.

— Кто-то не туда попал, — сказала она и, накинув халат, выбежала в коридорчик. Оттуда она позвала удивленно:

— Дим. Тебя.

— Меня? — Он очень удивился, подумал: «Может быть, Лика, хотя междугородная, кто же?»

— Мы вас слишком побеспокоим, — услышал он сквозь шип и гуд усиленный микрофоном далекий голос. — У вас ночь. С вами говорят из редакции американского журнала «Лайф». Нам доподлинно стало известно о вашем уникальном эксперименте… Если вы не возражаете и если это не секрет, мы хотели бы услышать из ваших уст некоторые подробности…

— Я вас не понял. О каком эксперименте вы говорите?

— Воскресение, как это сказать, — из пластинки.

— Это ошибка. Вас ввели в заблуждение.

— О… мистер Алексееф, не разочаровывайте нас… Вы есть отличный материал…

— К сожалению, я не понимаю, о чем вы… Я просто был в космическом полете вокруг Солнца, о чем пока…

— Да, да. Ну это нас не заинтересует. Желаем вам всего наилючьшего. И телефон разочарованно запикал.

Вслед за этим последовали вызовы из Франции, Бельгии, Англии, Японии, позвонили из АПН. Агентства печати хотели знать подробности. И всех их пришлось отбрить.

— Но, Ки, откуда они узнали? И что я здесь? И вообще обо всем этом?

— Ты так на меня смотришь… Я могу подумать, что ты подозреваешь меня?

— Да нет, — сказал Дим как-то неуверенно, и опять какая-то странная мысль шевельнулась в нем.

Она смотрела в потолок, ждала, сердилась.

Он тоже смотрел в потолок — сердился на нее, на себя, на свою неуверенность, на свое неумение понять ее и поверить ей или.

Или…

Она уснула с капризным недоумением на лице — в темноте он уже пригляделся к ней, — но вскоре на лице ее забродили какие-то другие чувства, что-то она видела во сне.

А он так и не уснул. Уже сочилась молочная розоватость утра. Комната наполнялась светом, сосновые ветви заголубели. Он встал и как был, в трусах, подошел к книжным полкам. Между стопок книг были просветы, и там, в этих просветах, торчали причудливые коренья. Он пригляделся, угадывая лешего, Бабу-Ягу, раненого оленя, Дон Кихота. Под иными были подписи: «Буря», «Саломея», «Венера Пещерская».

Он представил, как она ходила по лесу — молодая ведьма (ведунья, подумал он) — и все эти лесные чуда глядели на нее и обступали со всех сторон. И она умела видеть их и разговаривать с ними. И это было там — в Пещерах.

Он прошел в комнату, где спали дети.

Мальчишки посапывали в двух деревянных кроватках.

Один во сне подергивал себя за хохолок, другой лежал калачиком, прижав колени к подбородку. И вдруг тот, что дергал себя за хохолок, открыл глаза и, совсем не удивившись стоящему над ним дяде, спросил:

— Ты кто?

— Твой папа.

— Отец?

— Ну да.

— Я сейчас тебя видел… Мама говорила о тебе, и я тебя каждую ночь видел.

Мальчик потормошил брата:

— Лех, а Лех.

Тот пробудился. Сел опешив — растерянный и розовый, протер глаза.

— Что я тебе вчера говорил! Вот он — отец.

И они, словно сговорившись, закинули ноги на грядушки кроваток, сопя, преодолели барьер и бросились на штурм. Они лезли на него, как на крепостную стену, а он только говорил им:

— Тише, тише, братва, мать разбудите.

Лика сидела возле окна в раскидном кресле и вязала. В ее восковых пальцах вспыхивали спицы — это были не длинные спицы наших бабушек, а коротенькие, соединенные капроновой нитью, на которую и низалось вязание. Вязка была крупная, в толстую нитку, и уже обозначавшаяся кофта очень смахивала на средневековую кольчугу. Время от времени спицы затихали, вздрагивали. Лика прислушалась, в приоткрытую фрамугу было слышно, как хлопала дверь парадной. Она ждала Лео после защиты диссертации и по этому случаю даже не пошла в театр ее заменили.

И вот щелкнула дверь в прихожей. Лика бросила вязание на подоконник и боком отскочила, встала так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее. Лео имел обыкновение не задерживаться в прихожей — прямо в верхней одежде вламывался в комнату.

Он вошел в макинтоше, бросил на стол свой пузатый портфель, который победно клацнул пряжками. Он швырнул его не раздраженно, как это бывало, а великодушно, размашисто, как-то даже щедро. Кинул шляпу в кресло и, ощупывая самодовольно бороду, подошел к зеркалу и тут увидел в зеркале Лику — кожа на лбу и висках натянулась: он не ожидал, что Лика останется дома.

— Тебя, я вижу, можно поздравить?

Он кивнул.

Сочные губы его, проглядывая в витках бороды, лоснились благостной улыбкой.

Лика бросилась, подпрыгнула и повисла у него на шее, болтая счастливо ногами. Осторожно потерлась щекой о шелковистые кольца его бороды. Хотя он уже два года яосит этот, как она говорила, мужской признак, Лика никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она вообще не терпела никакой волосатости, борода же казалась ей каким-то бесстыдством. Впрочем, она догадывалась, что борода ему совершенно необходима — она прикрывала расплывчатость и рыхлость его физиономии и, что ни говори, делала его лицо интеллигентным.

Лео вышел в коридорчик, скинул макинтош, вернулся, потоптался, снял пиджак, нацепил его на спинку стула и оказался в сетчатой майке, поверх которой была надета манишка с бабочкой. Прикурил от зажигалки-пистолета и расселся перед столом.