Утром 2 сентября генерал Штакельберг обратился к своим войскам, своему Первому корпусу. На раненых внимания не обращать, решать боевую задачу. После полудня Штакельберг обнаружил деморализованных людей Орлова. Его собственные войска были утомлены длительным переходом и общей сумятицей. Сложение воль двух обессилевших частей не породило новую волю. Всем им было неимоверно трудно помочь ослабевающему 17 корпусу генерала Бильдерлинга. Штакельберг был в ярости от тупых действий Орлова, и он попытался создать твердый костяк сил, который прирастал бы присоединением блуждающих в гаоляне солдат Орлова. После яростной сцены нелицеприятных взаимных объяснений генерал Орлов вскочил на коня, призвал к себе свой последний батальон и бросился по просяному полю в атаку. Японцы подождали, пока батальон Орлова приблизился на минимальную дистанцию, и открыли жестокий огонь. Орлов вел себя геройски. Он был ранен много раз (хотя и остался жив). Его батальон стал жертвой слабой ориентации, недостаточной головной работы, жертвой неумелого командования, не имевшего даже карт местности.
Штакельберг несколько позже в этот день он наладил сотрудничество с командиром Независимой забайкальской казачьей бригады и Уральской казачьей бригады генералом Мищенко, за которым шел 21 эскадрон казаков, и который имел 12 орудий. Но атака поздно вечером не удалась, и дело было намечено на следующий день. Русские оставили шахты Ентая, которые находились всего в 14 километрах от основной, ведущей на север железнодорожной линии.
Только после полудня Куропаткин узнал о неудаче Орлова. Главнокомандующий немедленно лично отправился на станцию Ентай. Здесь, демонстрируя личную отвагу, Куропаткин лично вел в бой пехотную роту. Он приказал приложить все усилия, чтобы отбить у японцев холм Манжу Яма, угрожавший всей линии русских укреплений вокруг Ляояна. К пяти часам вечера не менее 152 орудий были собраны у Манжу Яма. Японский полк противостоял 25 пехотным батальонам русской армии. Та же злая сила, что и в случае с Орловым, подействовала на нападающих: бойцы в темноте теряли свои боевые части и одновременно теряли ориентацию. Просяное поле Маньчжурии выводило всех из себя, бойцы страдали от дневной жары, от чернильной темноты ночи, от неистребимой жажды, от усталости и голода.
То же можно сказать и о японцах, но они лучше ориентировались, их генералы не теряли общего контроля над происходящими событиями. И все же русским удалось захватить Манжу Яма — на несколько ночных часов. Затем, в обстоятельствах крайней неразберихи, когда русские несколько раз наносили удар по собственным частям, неожиданно для многих прозвучал приказ отходить, и, к удивлению японцев и Кропоткина, русские воины оставили вершину Манжу Яма — ключевой элемент во всех оборонительных и наступательных планах Кропоткина. Он считал, что только оттуда можно сбросить Куроки в Тайцу. Одно Куропаткин знал для себя точно: он был создателем плана встретить японцев у Ляояна и был теперь неразрывно связан с этим городом. Бильдерлингу он сказал: «Я не уйду из Ляояна».
Много раз в русской истории наступали тяжелые дни, но эти были особенными. Ощущение несчастья витало в воздухе, и офицеры штаба создавали новые планы, едва пряча от себя это чувство обиды–унижения–несчастья. В жарком мареве безумных дней обе стороны не знали точных цифр, соотношения сил, планов друг друга, исчезающих или вырастающих возможностей. Все же было несколько аксиом. Одной из них обозначилась критическая важность обладания высоким холмом Манжу Яма. Владение им японцами давало им возможность наносить удары по железной дороге — тропе спасения русских. Владение Манжу Яма русскими давало им шанс прижать Куроки к реке на своем левом фланге, где они превосходили численно японцев. Судьба города лежала здесь.
Англичанин Гамильтон бродил у Манжу Яма. «В японских траншеях нет тел убитых. Только много пятен крови, которую не смог смыть даже ливень. Но когда я прошел вперед, то на западной стороне мое сердце остановилось от ужаса. Никогда я не видел такой сцены. Таких груд оружия и тех, кто недавно носил его. Словно остановленные в свирепом потоке атаки, замершие в устрашающих позах, теперь очень, очень тихих. Как тихо, как ужасно; как страшно одиноко чувствовал я себя в этом месте, где я, одинокий европеец, смотрел на ряды отважных русских, брошенных наземь ожесточенными воинами Азии».
В три часа ночи генерал–лейтенант Н. П. Зарубаев доложил Куропаткину об обозначившемся дефиците боезапасов и о том, что в резерве у него лишь три батальона. Именно в это время прибыл посланник от генерала Штакельберга, расположившегося к этому времени в деревне Люлинкоу — несколько километров к западу от угольных шахт Ентая. Штакельберг сообщал, что Первый сибирский корпус страдает от потерь и усталости, его боевые возможности резко сократились. «Докладываю, что ситуация очень серьезна и что за последние пять дней мои полки понесли тяжелые потери; без серьезного пополнения я не смогу возобновить наступление, не смогу даже начать бой. Вследствие этого я решил этой ночью отойти к Люлинкоу, где я буду ожидать новые приказы».
Время было четыре ночи, и усталый, потрясенный Куропаткин достал красный карандаш. Поверх донесения Штакельберга он начертал: «Очень несчастливо. Но поскольку Штакельберг отошел, я обязан принять решение отходить на Мукден и далее. Сконцентрироваться там, реорганизовать силы и наступать».
Все это наводило депрессию, но еще хуже было сообщение следующего посыльного: японцы в 25 километрах от Мукдена. Если бы Куропаткин действовал самостоятельно — без постоянного воздействия Алексеева и Петербурга, он бы сделал сердцевиной русской обороны находящийся значительно на севере Мукден, столицу Маньчжурии — ближе к запасам, России, Транссибу; хуже для растягивающих свои коммуникации японцев. Теперь японцы объявились в Тунгхуафене, в двух с небольшим десятках километров от Мукдена. Но если японцы сейчас возьмут Мукден, они затянут петлю над всей русской группировке в Ляояне. Это было уже смертельно опасно. Погруженного в такие мысли Куропаткина новый гонец потряс еще раз: Манжу Яма в японских руках. Куропаткин начертал: «Большое несчастье». Он потерял всякую веру в возможность отстоять Ляоян именно в этот момент.
Теперь Куроки мог начать подлинный штурм города в любой момент. Было ясно, что японцев более всего интересует железная дорога. Один бросок с Манжу Яма, и они эту жизненную артерию перережут. Именно в эти часы Кропоткин уходит как один из славных полководцев русской военной истории. Он теряет веру в своих солдат, в свой штаб, в своих помощников, в способность России. Он отчаивается преодолеть свою косность и дать простор своим творческим силам. В отличие от Кодамы, Куропаткин не сидел в центре огромной коммуникационной машины, требующей от командующего не лихой кавалерийской выправки, а умения думать. К чести Куропаткина укажем на то, что, даже в этот невообразимо горький для себя час, он не сомневался в конечном исходе войны. Он видел в происходящем фрагмент протяженного процесса, страшный по безобразному исходу эпизод, поражение, но поражение тактического плана.
Да, уход из Ляояна депрессивно подействует на армию, на царя, на Россию. Но Ляоян далек от жизненных центров России, которая должна после этого поражения встать на дыбы. Позже главнокомандующий напишет: «Оставление Ляояна, разумеется, негативно подействовало на войска, которые доблестно защищали его, оно вдохновит противника, но, с другой стороны, мы должны были найти выход из ситуации, где нам угрожали и с фронта и с фланга».
Поистине Божьей помощью был густой туман, окутавший Ляоян утром 4 сентября 1904 г. К туману примешивалась гарь, идущая от русских домов. Горела русская часть Ляояна. Куроки узнал об уходе русских только в 11 часов утра. Но утомление японских войск было таково, что о серьезном преследовании не было и речи. И — этого русские не знали — у японских частей иссяк боезапас. Русский характер проявил себя в лучшем виде в этот час испытаний. Грузили вагоны, тащили на себе артиллерийские орудия и повозки.
