Он думал об амбаре, об ударах расщепленной деревянной биты по кремнистой земле и о том, как по мере взросления Такера задняя стена амбара стала похожа на швейцарский сыр. Он думал о плавании в карьере, об арахисовом масле и сэндвичах с мармеладом на заднем крыльце вместе с мисс Эллой, о пробежках по сухому лугу с травой, доходившей до плеч, и о подъеме на крышу Уэверли-Холл безоблачной лунной ночью – просто для того, чтобы оглядеться по сторонам в окружающем мире. Мысль об этом месте заставила Матта улыбнуться, что было странно, с учетом его истории.
Он думал о массивных стенах из камня и кирпича, о жидком цементном растворе, который скреплял их и выливался через трещины; о черных сланцевых плитках крыши, надвинутых друг на друга, словно рыбья чешуя; о горгульях на башенках, извергавших воду во время дождя, и о медных водостоках, облеплявших дом, словно выхлопные трубы; он думал о дубовой парадной двери толщиной четыре дюйма с дверным молотком в виде львиной головы, которую можно было поднять только двумя руками, о высоких потолках со старинными росписями и четырехрядными потолочными плинтусами, о библиотечных полках с книгами в кожаных переплетах, которые никто не читал, и о лесенке на колесах для катания между полками; он думал о глухом звуке обувных подметок на кафельных и мраморных полах, о столовой, инкрустированной золотом, со столом, где могло сидеть по тринадцать человек с каждой стороны, и ковром, на изготовление которого ушло двадцать восемь лет труда семьи из семи человек; он думал о каминных трубах, гнездившихся в мансарде, где он держал свои игрушки, а потом он думал о крысах в подвале, где Рекс держал свои игрушки; он думал о хрустальной люстре, висевшей в прихожей, – такой же огромной, как капот «Кадиллака», – о дедовских часах, которые всегда спешили на пять минут и сотрясали стены своим звоном в семь утра, и о двухъярусной кровати, где они с Такером сражались с индейцами, капитаном Крюком и ночными кошмарами; он думал о длинной, плавно изогнутой лестнице и о четырехсекундном скольжении по широким, гладким перилам, о жаре и запахах из кухни, где его сердце никогда не оставалось голодным; а потом он думал о том, как мисс Элла напевала без слов, когда полировала один из трех серебряных столовых наборов, драила полы из красного дерева, опустившись на колени, или мыла окна, обрамлявшие его мир.
Наконец, он подумал о той бурной ночи, и улыбка покинула его лицо. Он думал о следующих месяцах – о растущем отчуждении и практическом исчезновении Рекса. Он думал о годах одиночества, когда он находил убежище в пустых железнодорожных вагонах, дребезжавших по рельсам вдоль Восточного побережья. Потом он подумал о похоронах, о долгой и тихой поездке из Алабамы и о том, как Такер ушел, даже не попрощавшись с ним.
Для этого не было описания, хотя слово заброшенный могло сойти в первом приближении. Рекс вогнал постоянный неосязаемый клин между ними, который врезался глубже, чем кто-либо хотел признать. Несмотря на надежды мисс Эллы, на ее объятия, маленькие проповеди и сбитые колени, кровавый обоюдоострый клинок врезался слишком глубоко, и боль переплелась с самим их существованием. Они с Такером отступили, похоронили общие воспоминания, а со временем и друг друга. Рекс одержал победу.
В одной из своих проповедей на парадном крыльце, произнесенной с кафедры в виде кресла-качалки, мисс Элла сказала им, что если гнев пустит слишком глубокие корни, то проникнет внутрь и высосет жизнь из любого сердца, которое носит его. Как выяснилось, она была права, потому что теперь лианы выросли толщиной в руку и жестко переплелись вокруг его сердца. То же самое и у Такера. Матт находился в плохом состоянии, но, возможно, Таку приходилось еще хуже. Как столетняя глициния, лоза расколола камень, некогда защищавший ее.
В первые полгода своего лечения в «Спиральных дубах» Матт так плохо реагировал на медицинские препараты, что его лечащий врач прописал и провел курс ЭСТ – электросудорожной терапии. Как подразумевает название, пациентам сначала вводят мышечный релаксант для предотвращения травм во время конвульсий, а потом пропускают через них электрический ток до тех пор, когда их пальцы ног скрючиваются, глаза закатываются и они мочатся в штаны. Предположительно, это действовало быстрее, чем лекарство, но в случае Матта оказалось, что некоторые раны слишком глубоки для лечения электрошоком.
Поэтому Матт с подозрением разглядывал свой яблочный мусс. Ему не хотелось, чтобы его снова опутывали электродами и прикрепляли катетер к его пенису, но на этом этапе его паранойя вырвалась на свободу, и оставалось лишь два способа ввести лекарственные препараты в его организм: яблочный мусс поутру и шоколадный пудинг вечером. Они знали, что он обожает то и другое, поэтому его согласие не представляло проблемы. До сих пор.
Кто-то положил порцию яблочного мусса в небольшую полистироловую чашку, стоявшую в углу подноса, и посыпал сверху корицей. Только не вся корица осталась наверху. Матт посмотрел вверх и в сторону. Скоро сюда придет Викки, длинноногая медсестра с томным взглядом испанки, в короткой юбке и с неплохими шахматными способностями. Он помашет ложкой перед его лицом и прошепчет: «Кушай, Матт».
Каждую осень Матт собирал урожай собственных яблок и готовил свой любимый с детства яблочный мусс вместе с мисс Эллой, – вот только она пользовалась немного другими ингредиентами. Она делала яблочное пюре, иногда смешивая его с консервированными персиками, и добавляла немного корицы или ванильного экстракта, но она не использовала секретный ингредиент, теперь скрытый за разболтанной корицей. Ему больше нравился мусс мисс Эллы.
Из окна своей спальни Матт мог видеть три заметные черты ландшафта: Джулингтон-Крик, шлюпочную стоянку на этом рукаве реки и заднее крыльцо рыбацкого кемпинга Кларка. Если он высовывался из окна, то мог разглядеть Сент-Джонс. Время от времени сотрудники клиники брали напрокат гину – узкие суденышки, похожие на каноэ с низкой осадкой, но гораздо более устойчивые из-за квадратной кормы, так что они не могли перевернуться или утонуть. Они отчаливали от шлюпочной стоянки и устраивали пациентам короткие водные прогулки в предвечерние часы, а потом возвращали лодки владельцу стоянки, который нежно называл своих соседей «мои верные шизики».
Продолжая искоса наблюдать за чашкой с яблочным муссом, Матт выглянул наружу и был вынужден признать, что за семь лет он слышал и видел падение великого множества желудей. «Миллионы», – пробормотал он как раз в тот момент, когда очередной желудь со стуком отскочил от подоконника и спугнул ближайшую белку, застрекотавшую в траве с высоко поднятым хвостом. Ясность зрения была мимолетной, побочным продуктом действия таблеток. То же самое относилось к тишине. В какой-то момент он был готов на все или позволил бы им сделать с собой все что угодно, лишь бы успокоить гомон у себя в голове.
Оглядевшись по сторонам, он удовлетворенно отметил, что в его комнате нет мягкой обивки. Он еще не зашел так далеко. Это означало, что надежда еще остается. Пребывание здесь не означало, что он не может мыслить логически. Сумасшествие не делало его глупцом. Он не превратился в «Человека дождя»[8]. Он прекрасно мог рассуждать обо всем; просто его линия рассуждений шла более окольным путем, чем у других, и он не всегда приходил к ожидаемым выводам.
В отличие от других пациентов ему не требовалось объяснять, что он стоит на краю. Он уже давно чувствовал, что балансирует на узком каменном карнизе. Пропасть была глубокой, и объезда не предполагалось. Оставался только один способ пересечь ее. Здешние пациенты могли заглядывать в пропасть или смотреть назад, но для ее преодоления они были должны отрастить крылья и сделать затяжной прыжок. Большинство никогда не решится на это. Слишком болезненно, слишком неопределенно. Слишком много шагов нужно было пройти или забрать назад. Это он тоже понимал.
На самом деле был только один способ выйти отсюда живым – плотно упакованным в кузове санитарной машины и плавающим в торазине. Матт не видел ни одного пациента, который уезжал бы из клиники не привязанным к носилкам, подобно Гулливеру. Он слышал гудки, стук каблуков санитаров по кафельному полу, клацанье колесиков медицинской тележки с носилками по бетонной стяжке, звук раскрывающихся и закрывающихся раздвижных дверей в коридоре, а потом вой сирены, когда автомобиль уезжал прочь в свете прожекторов. Матт не мог допустить этого для себя по двум причинам. Во-первых, ему не нравился звук сирен, от которого начинала болеть голова. А во-вторых, он будет скучать по своему единственному настоящему другу – Гибби.
