— Ур-р-ур-р-ур-р, — урчал мотор.

А спалось так сладко-сладко. Плечо Сергея Анатольевича было уютным, хотя и жестковатым. Оно, это плечо, как бы облегало мою голову со всех сторон и убаюкивало. И вдруг среди урчания мотора стали различаться какие-то нотки. Эти нотки усиливались, усиливались и вскоре стали проявляться в виде мелодии, которую будто бы пел Сергей Анатольевич Селиверстов:

А мне было хорошо… на плече моего друга. И мне казалось, что Сергей Анатольевич все пел и пел в сопровождении странного оркестра, играющего на инструментах, издающих только звук «Урр-урр…», среди которых иногда слышались слова «Баю-бай, должны все люди ночью спать…».

Наверное, я во сне всхлипывал, и даже, возможно, у меня вытекла слюна на плечо Сергей Анатольевича. Но я спал, сладко спал, спал с чувством исполненного долга, который… конечно же, придумал я сам, сам не зная почему, придумал этот самый мой долг здесь… на Тибете.

Во сне я вспомнил одну свою особенность — засыпать где ни попадя. Мне приснилась прима-актриса уфимского драматического театра Тансулпан Бабичева, которая однажды пригласила меня на премьеру, где она играла главную роль (бомжихи, по-моему) и сказала, что она будет играть только для меня. А я… конечно же, сразу уснул в кресле, сладко всхлипывая. Спектакль вскоре закончился и я, свеженький как огурчик, предстал перед ней, делая вид, что я восхищен и очарован ее игрой.

— О, как противно было играть, когда ты дрых в кресле-кровати! — помню, сказала она.

А сейчас я спал не «где ни попадя», а спал законно, нормально… на плече Сергея Анатольевича Селиверстова, которого даже не смущала моя слюна, вытекающая на его грязный анорак. Это было нормально — спать, когда можно спать, а не спать, когда надо следовать ситуации — «Я весь внимание!».

Далее во сне мне примерещился один индийский этюд из моего прошлого. В 1996 году мы с Венером Гафаровым и Сергеем Селиверстовым совершили хирургический вояж по нескольким городам Индии, совместив его с началом нашей первой гималайской экспедиции. В каждом из индийских городов мы читали лекции местным глазным врачам и делали показательные операции. Но чтение лекций по индийской традиции сопровождалось пышной церемонией представления меня индийской «глазной» общественности, когда меня сажали на отдельный стул, обязательно надевали на шею венок из сильно пахнущих желтых цветов и, на смеси английского и хинди, говорили про меня минут этак сорок такие слова, такие слова… что даже из обрывков английских фраз можно было понять, что посещение им (то есть мною) этого города надо воспринимать по меньшей мере как «луч света в темном царстве». Но таковы уж традиции индийского народа, который склонен из всего устраивать праздник и умеет «из всего… сделать конфетку».

Я, слушая сладкие речи и сидя на отдельном стуле с венком на шее, конечно же, чувствовал себя полным идиотом. А слишком Долго чувствовать себя идиотом, поверьте, трудно, тем более — »сладким идиотом». Поэтому волей-неволей я засыпал (контролируя? правда, чтобы не вытекала слюна), но… продолжал «облагораживать» своим важным видом индийскую общественность. В те редкие моменты, когда я открывал глаза и смотрел в зал, я тут же замечал моих друзей — Венера и Сергея, которые изо всех сил телепатировали мне, что спать у всех на виду (да еще с венком на шее!) нельзя, и дико расширяли свои глаза, порой даже делая это пальцами. Я кивал им в ответ, выражая свое согласие, но их лица с расширенными глазами опять расплывались в тумане и… представали в том же виде, но… уже во сне.

А когда процедура представления меня… спящего… заканчивалась, я неведомым образом тут же поднимал голову, делая вид, будто бы у нас, в России, именно так принято слушать речи о себе. Вздох облегчения «Ух!» тут же исходил от Венера с Сергеем.

Встав за трибуну (с венком, конечно!) и взяв микрофон в руки, я уже окончательно просыпался и, даже не путая английскую речь с русской, бойко произносил: «Ladys and gentlemens! Dear colleagues!», с радостью ощущая, что говорю я уже… не во сне.

Я всегда завидовал моему другу Рафику Талгатовичу Нигма-туллину (доктору медицинских наук, профессору, заместителю директора нашего Центра по науке), который обладает способностью не спать в президиуме и может часами высиживать в состоянии бодрствования, не нуждаясь в комедийных очках, на которых нарисованы широко открытые глаза.

Плечо Сергея Анатольевича Селиверстова, на котором я спал в машине, показалось мне не совсем удобным; я стал в полусне двигать его и, наконец, нашел более удобное место для головы — его грудь. — Ух! — вздохнул я удовлетворенно.

А машина катилась вперед, напевая урчащую песенку дорог. А потом в этом урчании появились какие-то грандиозные нотки, появились басы, и… в ушах моих зазвучал прекрасный вальс послевоенных лет:

Чувство торжественности вошло в мою душу, и я … почти наяву… увидел во сне московский парк «Сокольники», по которому я давным-давно шел с какой-то выставки и вдруг в сторонке услышал звуки духового оркестра, играющего «В городском саду…». Помню, я остановился, послушал минутку и через газоны пошел в направлении музыки. Вскоре я дошел до огороженной сеткой танцплощадки, на противоположной стороне которой играл духовой оркестр, в котором оркестрантами были только… седовласые старики. Но они играли с таким вдохновением, таким вдохновением… А ветер трепал их седые волосы.

На площадке танцевала только одна пара: старенький-старенький полковник в кителе кружил старушку в старомодном платье и в туфлях со стоптанными толстыми каблуками.

Я стоял и смотрел, а мне образно представилась война, которую пережили наши отцы, и… мне показалось, что они, наши отцы и матери, даже воевали торжественно, потому что слово Родина всегда звучит торжественно. А этот полковник в кителе, до сих пор не потерявший осанку военного, так кружил свою… давным-давно бывшую девушку все в таких же туфлях на толстых каблуках, так кружил… что чувство глубочайшей несправедливости тем, что люди… почему-то стареют, пронзило меня. Но я понимал, что Бог решил сделать так; ведь злые люди, которых так много, не имеют права жить слишком долго и должны пройти очищение на Том Свете. Только вот… они, эти злые люди, увлекают в пучину смерти и других — добрых, которые тоже, как и злые, должны покрываться сединой и вспоминать, кружась в вальсе жизни, те годы, когда торжествовала молодая любовь, чтобы, может быть, в новой жизни, представ перед каким-то человеком в новом обличий, вдруг почувствовать, что он чем-то… чем-то… чем-то родной и близкий, не понимая того, что стоящий перед тобой человек есть твоя любовь… любовь той жизни.

Я стоял, даже не ощущая того, что носом и щекой совсем «въехал» в проволочную сетку ограды. А вальс все кружил и кружил прекрасную седовласую пару.

— Смерть не страшна, страшна разлука! — подумал я.

А еще я подумал тогда о том, что чем больше живут люди друг с другом или чем дольше дружат между собой, тем они ближе и роднее становятся.

Старых друзей не меняют! — пронеслось в голове. Помню, что тогда перед моим взором вереницей пронеслись образы моих старых друзей, с которыми жизнь уже развела меня, но… но… какая-то теплая и добрая энергия окутывала каждого из них.

— Старых друзей не меняют! — еще раз подумал я.

Помню, что тогда, в Сокольниках, когда я стоял, вжавшись лицом в проволочное ограждение, я подумал о том, что самая большая низость людей — это то, что они иногда гордятся молодостью. Я вспомнил лицо молодой дамы, которая сказала другой: