Хьюберт, входя в зал со своим адвокатом, улыбнулся сородичам, как горец клану перед боем.

Теперь, когда наконец дошло до суда, Динни испытывала нечто похожее на апатию. Все преступление её брата заключалось в самозащите. Он останется невиновным, даже если его осудят. Ответив на улыбку Хьюберта, девушка сосредоточила всё внимание на лице Джин. Её сходство с тигрицей стало особенно явственным – странные, глубоко посаженные глаза Джин непрерывно перебегали с её «детёныша» на тех, кто угрожал его отнять.

Были оглашены те же свидетельские показания, что и в первый раз.

Затем адвокат Хьюберта представил новый документ – сделанное под присягой заявление Мануэля. Затем апатия слетела с Динни: обвинение отпарировало удар защиты, предъявив суду опять-таки данное под присягой свидетельство четырёх погонщиков о том, что Мануэль не присутствовал при выстреле.

Наступило время ужаснуться по-настоящему. Четыре метиса против одного!

Динни заметила, что по лицу судьи пробежала тень замешательства.

– Кто представил это второе свидетельство, мистер Баттел?

– Адвокат в Ла Пас, ведущий это дело, ваша честь. Ему стало известно, что погонщика Мануэля просили дать показания.

– Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, который нам показал обвиняемый?

– Ни вы, сэр, ни я не располагаем никакими данными, кроме утверждений самого обвиняемого, о том, каким образом и когда был нанесён удар.

– Согласен. Но не допускаете же вы, что удар был нанесён мертвецом, после того как его застрелили.

– Кастро, державший в руке нож, мог после выстрела упасть лицом вперёд. Я полагаю, это удовлетворительное объяснение.

– По-моему, не слишком, мистер Баттел.

– Может быть. Но свидетельские показания, которыми я располагаю, подтверждают, что выстрел был сделан преднамеренно, хладнокровно и с дистанции в несколько ярдов. О том же, обнажил Кастро нож или нет, мне ничего не известно.

– Итак, можно сделать один вывод: либо лгут шесть ваших свидетелей, либо обвиняемый и погонщик Мануэль.

– Да, видимо, дело обстоит так, ваша честь. Вам остаётся решить, что предпочесть – данные под присягой показания шести граждан или данные под присягой показания двух.

Динни видела, что судья старается уклониться от прямого ответа.

– Я все превосходно понял, мистер Баттел. Что скажете вы, капитан

Черрел, по поводу представленных нам показаний об отсутствии погонщика

Мануэля?

– Ничего, сэр. Мне неизвестно, где был Мануэль. Я был слишком занят спасением своей жизни. Я знаю только одно – он подбежал ко мне почти сразу же.

– Почти? А точнее?

– Право, затрудняюсь ответить. Может быть – через минуту. Я пытался остановить кровотечение и лишился чувств как раз в тот момент, когда он подбежал.

Затем последовали речи двух адвокатов, и апатия снова охватила Динни.

Это состояние прошло, как только после речей в зале на пять минут воцарилась тишина. Казалось, что во всём суде занят делом лишь один человек – судья – и что он никогда его не кончит. Из-под приспущенных ресниц девушка видела, как он смотрит то в одну бумагу, то в другую; у него было красное лицо, длинный нос, острый подбородок и глаза, которые нравились Динни, когда он их поднимал. Она чувствовала, что судье не по себе. Наконец он заговорил:

– В данном случае мой долг – спросить себя не о том, совершено ли преступление и совершил ли его обвиняемый, но лишь о том, достаточны ли, во-первых, представленные мне свидетельства для того, чтобы я признал предполагаемое преступление основанием для выдачи обвиняемого; вовторых, о том, должным ли образом удостоверена подлинность показаний иностранцев, и, наконец, о том, располагаю ли я такими уликами, которые в нашей стране дали бы мне право привлечь обвиняемого к суду.

Судья помолчал, потом прибавил:

– Предполагаемое преступление, бесспорно, может служить основанием для выдачи обвиняемого, а подлинность показаний иностранцев должным образом удостоверена.

Он снова сделал паузу, и в наступившей гробовой тишине Динни услышала долгий вздох, такой далёкий и слабый, словно его издал призрак. Судья перевёл взгляд на лицо Хьюберта и заключил:

– Я с большой неохотой прихожу к выводу, что на основании вышеприведённых улик обвиняемый должен быть взят под стражу для выдачи его иностранной державе по приказу министра внутренних дел, если тот сочтёт за благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее характера преступления, причём эти показания подтверждены заявлением одного из свидетелей, которому противоречит заявление четырёх других свидетелей, сделанное ими под присягой. Я лишён возможности вынести суждение об этих опровергающих друг друга документах и могу утверждать лишь одно: их соотношение составляет четыре к одному. Поэтому я не стану входить в дальнейшее их рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под присягой свидетельскими показаниями шести человек, утверждающих, что выстрел был сделан преднамеренно, и не нахожу, что ничем не подтверждённые слова обвиняемого, который это отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его суду, будь этот проступок совершён в нашей стране. Поэтому я не вправе считать заявление обвиняемого основанием для отказа предать его суду за проступок, совершённый в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что прихожу к данному выводу с большой неохотой, но считаю, что другого пути у меня нет. Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен обвиняемый, а в том, должен или не должен он быть предан суду. Я не вправе взять на себя ответственность и сказать, что не должен. Последнее слово в делах такого свойства принадлежит министру внутренних дел, от которого исходит приказ о выдаче. Поэтому я беру вас под стражу, капитан Черрел, впредь до отдачи вышеназванного приказа. Вы не будете выданы ранее истечения двух недель и имеете право сослаться на Habeas corpus[12], если считаете арест незаконным. Не в моей власти предоставить вам возможность и дальше находиться на поруках, но таковая может быть вам предоставлена судом королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.

Динни полными ужаса глазами увидела, как Хьюберт, который всё время держался очень прямо, слегка поклонился судье, оставил скамью подсудимых и медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.

Сама Динни была настолько ошеломлена, что несколько минут её сознание воспринимало только два впечатления – окаменевшее лицо Джин и смуглые руки Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.

Она пришла в себя, заметив, что отец встаёт, а по лицу матери катятся слёзы.

– Идём! – бросил сэр Конуэй. – Прочь отсюда.

В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так много переживал с тех пор, как началась эта история! Для него она была особенно ужасна. Динни прекрасно понимала его бесхитростную душу. Отказ поверить слову Хьюберта был оскорблением, брошенным не только в лицо его сыну и ему самому, как его отцу, но и всему, за что они стояли и во что верили, – всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы все это ни кончилось. Как безысходно несовместимы правосудие и справедливость! Разве найдутся люди благороднее, чем её отец, её брат и – может быть – даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит – пенящийся водоворот людей и машин, Динни заметила, что все её близкие, кроме Джин, Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:

– Мы должны "нанять такси и ездить хлопотать". Отправимся сначала на Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.

Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тёти Эм, трое беглецов все ещё отсутствовали.

– Куда они запропастились? – спросил сэр Лоренс.

– Наверно, отправились к адвокату Хьюберта, – ответила Динни, хотя прекрасно понимала, в чём дело. Замышлялся какой-то отчаянный шаг. Поэтому она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.