Таким образом, когда в июне 1900 года он отправился в Париж, это было его третье покушение на центр цивилизации. На этот раз, однако, гора пришла к Магомету, ибо он чувствовал себя теперь значительно более цивилизованным, чем этот Париж, и, может быть, оно так и было на самом деле. Кроме того, он ехал с определённой целью. Это уже было не какое-то там стояние на коленях в храме Безнравственности и Вкуса, но ходатайство по его собственным законным делам. Он ехал потому, что, в самом деле, все это давно уже вышло за пределы шутки. Слежка все продолжалась, но ничего, ровно ничего! Джолион в Париж не возвращался, и никого больше не было на подозрении. Занятый сейчас новыми и весьма конфиденциальными делами, Сомс более, чем когда-либо, сознавал всю важность безупречной репутации для поверенного. Но ночью и в часы досуга ему не давала покоя мысль, что время бежит, деньги текут к нему, а будущность его все в той же петле, что и прежде. После той мейфкингской ночи он случайно узнал, что около Аннет увивается какой-то юный балбес доктор. Он дважды заставал его у них: весёлый молодой идиот лет тридцати, не больше. Ничто так не раздражало Сомса, как весёлость — неприличное и какое-то экстравагантное свойство, вне всякой связи с действительностью. Одним словом, вся эта смесь желаний и надежд становилась для него настоящей пыткой; а кроме того, последнее время у него мелькала мысль, не догадалась ли Ирэн, что за ней следят. Это-то в конце концов и заставило его решиться поехать и посмотреть самому; прийти к ней, попробовать ещё раз сломить её сопротивление, её нежелание выйти с ним на ровную дорогу и создать себе и ему относительно сносное существование. Если это ему опять не удастся — ну что же, он, во всяком случае, узнает, как она на самом деле живёт.
Он остановился в отеле на улице Комартен — в отеле, весьма рекомендуемом Форсайтам, где почти не говорили по-французски. У него не было никакого плана. Он не хотел застать её врасплох; нужно было только что-то придумать, чтобы помешать ей уклониться от свидания и обратиться в бегство. И на следующее же утро, в хороший, ясный день, он пустился в путь.
Париж казался каким-то ликующим, словно над звездообразным городом стояло сияние, которое почти раздражало Сомса. Он шёл медленно, поглядывая по сторонам с явным любопытством. Ему хотелось теперь понять сущность французов. Ведь Аннет француженка! Можно многое извлечь из этой поездки, если он только сумеет сделать это. В таком похвальном настроении он три раза чуть было не угодил под колеса на площади Согласия. Он оказался на Кур-ля-Рэн, где находился отель, в котором жила Ирэн, как-то почти неожиданно для самого себя, ибо он ещё не решил, как ему поступить. Выйдя на набережную, он увидел белое приветливое здание с зелёными маркизами, выглядывающее сквозь густую листву платанов. И решив, что, пожалуй, гораздо лучше встретиться с Ирэн на улице, якобы случайно, чем рисковать заходить к ней, он уселся на скамью, откуда можно было наблюдать за входом в отель. Ещё не было одиннадцати часов, так что вряд ли она уже успела выйти. Несколько голубей чинно расхаживали и чистили пёрышки на солнечных дорожках, протянувшихся в тени платанов. Какой-то рабочий в синей блузе прошёл и вытряхнул им крошки из бумаги, в которую был завернут его завтрак. Нянька в чепце с лентами вывела гулять двух маленьких девочек с косичками и в панталончиках с гофрированными оборками. Мимо проехал экипаж, им правил кучер в синем долгополом сюртуке и чёрной блестящей шляпе. Сомсу казалось, что все это отдаёт бутафорией, какая-то преувеличенная живописность, которая совсем не современна. Театральный народ эти французы! Он закурил папиросу, что позволял себе только в редких случаях; он испытывал чувство горькой обиды, что судьба закинула его в какие-то чужеземные края. Он ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ирэн нравится эта чужеземная жизнь: она никогда не была истинной англичанкой, даже по внешности. И он начал гадать, какие из этих окон под зелёными маркизами её окна. Сумеет ли он найти слова для того, что ему надо сказать ей, чтобы пробить броню её гордого упрямства? Он бросил окурок в голубя и подумал: «Не могу же я вечно сидеть здесь и гадать на пальцах. Пожалуй, лучше уйти, а попозже днём зайти к ней в отель». Но он всё же продолжал сидеть, слышал, как пробило двенадцать, половина первого. «Подожду до часу, — подумал он, — раз уж я просидел столько». И в ту же минуту он вскочил и, отпрянув, снова опустился на скамью. Из отеля вышла женщина в платье кремового цвета, под палевым зонтиком, и направилась в противоположную сторону. Ирэн! Он подождал, пока она не отошла настолько, что не могла бы узнать его, и последовал за ней. Она шла медленно, по-видимому, без всякого дела, направляясь, если он не ошибался, к Булонскому лесу. Полчаса по крайней мере он шёл за ней, держась на значительном расстоянии, пока она не вошла в самый лес. Может быть, она всё же идёт на свидание с кем-нибудь? С кем-нибудь из этих дурацких французов, каким-нибудь таким Bel Ami[62], которым нечего и делать больше, как бегать за женщинами, — Сомс прочёл эту книгу с трудом, но в то же время с каким то брезгливым любопытством.
Он упорно шёл за ней по тенистой аллее, иногда теряя её из виду, когда дорожка заворачивала. И вспоминал, как однажды, давно когда-то, вечером в Хайд-парке он крался от дерева к дереву, от стула к стулу в безумной, слепой, яростной ревности, выслеживая её с Боснии. Дорожка круто завернула, и он, прибавив шагу, очутился лицом к лицу с Ирэн, сидевшей перед маленьким фонтаном — миниатюрной зеленовато-бронзовой Ниобеей[63] с распущенными волосами, окутывающими её до стройных бёдер, которая смотрела на наплаканный ею прудок. Он так внезапно налетел на Ирэн, что даже прошёл мимо и лишь потом повернулся и снял шляпу, чтобы поклониться ей. Она не шевельнулась, не вздрогнула. Она всегда отличалась большим самообладанием — одно из её качеств, которым он больше всего восхищался и которое в то же время больше всего огорчало его, так как он никогда не мог понять, что она думает. Может быть, она заметила, что он шёл за ней? Её самообладание разозлило его, и, не прибегая ни к каким объяснениям, которые могли бы оправдать его присутствие, он кивнул на заплаканную Ниобею и сказал:
— Недурная статуя!
И тут он заметил, что она делает усилие над собой, чтобы сохранить спокойствие.
— Я не хотел испугать вас. Это что, одно из ваших излюбленных мест?
— Да.
— Не слишком ли уединённо?
В это время проходившая мимо дама остановилась посмотреть на фонтан, затем прошла дальше.
Ирэн проводила её взглядом.
— Нет, — сказала она, чертя по земле зонтиком. — У человека всегда есть спутник — его тень.
Сомс понял и, мрачно взглянув на неё, воскликнул:
— Что же, вы сами виноваты. Вы можете освободиться от этого в любой момент. Ирэн, вернитесь ко мне, и вы будете свободны.
Ирэн засмеялась.
— Не смейтесь! — вскричал Сомс, топнув ногой. — Это бесчеловечно! Выслушайте меня.
Существует ли какое-нибудь условие, на котором вы могли бы согласиться вернуться ко мне? Если я обещаю вам отдельный дом и только иногда буду приходить к вам…
Ирэн вскочила. В её лице, во всей фигуре появилось что-то исступлённое.
— Нет, нет, нет! Вы можете преследовать меня до могилы. Я не вернусь к вам.
Оскорблённый, едва сдерживая себя, Сомс отступил.
— Не устраивайте сцен! — сказал он резко.
И они продолжали стоять неподвижно, глядя на маленькую Ниобею, зеленоватое тело которой сверкало на солнце.
— Итак, это последнее ваше слово, — пробормотал Сомс, сжимая кулаки. — Вы обрекаете нас обоих.
Ирэн опустила голову.
— Я не могу вернуться. Прощайте.
Сомс задыхался от чувства чудовищной несправедливости.
— Стойте, — сказал он, — выслушайте меня ещё минуту. Вы дали мне священный обет, вы пришли ко мне нищая. Вы имели все, что я мог дать вам. Вы без всякого повода с моей стороны нарушили этот обет; вы сделали меня посмешищем, лишили меня ребёнка; вы связали меня по рукам и по ногам, и вы — вы все ещё держите меня так, что я не могу без вас, не могу. Скажите, что вы после всего этого думаете о себе?
62
Милый друг (фр.). Bel Ami — молодой человек, напоминающий героя романа Мопассана «Милый друг».
63
Ниобея — в греческой мифологии жена фиванского царя и мать четырнадцати детей, которая за насмешку над богиней Лето, имевшей только одного сына, Аполлона, и одну дочь, Артемиду, лишилась всех своих детей и была превращена Зевсом в скалу, источающую слезы.