Сохранились заметки, характеризующие его реакцию, и со всем текстом можно согласиться безоговорочно. Это правильные, хорошие слова о науке и об этике ученого. И тут все его обвинения против Гаусса стопроцентно справедливы.

«По моему мнению и, как я убежден, по мнению всякого непредубежденного человека, все доводы, приводимые Гауссом в объяснение того, почему он при жизни совершенно не желает ничего опубликовать из своих собственных работ, относящихся к этому вопросу, совершенно бессильны и ничтожны. Ведь в науке, как и в повседневной жизни, задача заключается именно в том, чтобы необходимые, общеполезные вещи, в особенности еще не вполне ясные, достаточно осветить и всемерно будить еще недостаточное или даже дремлющее сознание истины… Понимание математики, к общему вреду и неблагополучию, присуще, к сожалению, лишь очень немногим; и ведь по такому основанию и под таким предлогом Гаусс мог бы сохранить про себя еще значительную часть своих превосходных работ… Производит крайне неприятное впечатление, что Гаусс, вместо того чтобы высказать относительно «Аппендикса» и всего «Тентамена» прямое, честное признание их высокой ценности… чтобы подумать о тех средствах, которые проложили бы хорошему делу широкий путь, — что Гаусс вместо всего этого старается избегать прямого пути и спешит излиться в благочестивых пожеланиях, в выражениях сожаления по поводу недостаточного образования людей. Не в этом, конечно, заключается жизнь…»

Но наедине с собой Бояи не так широко мыслит. Его мучает желание славы, признания. Ему необходимо признание, необходимо, чтобы весь мир знал: Янош Бояи — «гений первого ранга» (так определил его Гаусс в одном из своих писем, но… не в письме к Бояи и не на страницах журналов).

И практический результат письма Гаусса — нервное расстройство у Яноша Бояи. Он даже подозревает в предательстве отца.

Не скажу чтобы реакция Яноша вызывала у меня особый восторг. Можно и его, конечно, понять. Но согласиться с ним и оправдать его трудно. Если бы он сам больше следовал собственным словам о науке, то поведение его и дальнейшая жизнь были бы иными. Сейчас Бояи уже не мальчик — ему тридцать, и он мог бы воспринять все как мужчина. Мог бы. Но не будем судить и Бояи. Он еще не сломлен. Он продолжает работу, решает ту же задачу, что за несколько тысяч километров делает сейчас Лобачевский. Строит всю геометрию на новых основах.

Но интенсивность работы уже не та. Впрочем, он еще живо интересуется самыми разнообразными проблемами. Вместе с отцом мечтает создать универсальный язык; пробует работать в других разделах математики; пробует что-то еще, но все это скорее не нормальная серьезная работа, а болезненное стремление сделать нечто из ряда вон выходящее. Доказать миру свою безусловную гениальность.

С отцом по ходу дела отношения крайне испортились. Очевидно, быть соавтором Бояи-младший не способен. Правда, Бояи-старший тоже далеко не образец мудрости и благожелательности. Взаимная научная ревность и прочие неурядицы приведут к прелестному итогу. В один прекрасный день почтительный сын вызовет отца на дуэль. А еще позже Янош окажется уже в полном смысле клинически нервнобольным.

Решающий удар нанесет все тот же проклятый Гаусс.

В 1841 году по совету Гаусса Фаркаш Бояи выписывает брошюру Лобачевского, изданную на немецком языке, «Геометрические исследования по теории параллельных». Вспомнив в связи с работой Лобачевского о Яноше, Гаусс, возможно, искупал и свое давнее невнимание и, бесспорно, руководствовался самыми лучшими побуждениями.

Но болезненное сознание Яноша воспринимает все это как дьявольскую макиавеллиевскую интригу. Он убежден, что этот мифический русский псевдоним скрывает кого-то из клевретов Гаусса, если не его самого.

Тщательно, пунктуально, недоброжелательно-придирчиво, подробнейшим образом Янош Бояи анализирует каждую запятую этого небольшого сочинения.

Он достаточно ученый, чтобы оценить работу, но он рад каждому упущению и в общем-то относится к автору как к личному врагу.

Ему суждено прожить еще двадцать лет.

Сейчас ему тридцать девять. Годы расцвета — так, кажется, их принято называть.

Но Янош Бояи уже окончательно сломлен.

У него тяжелая форма нервного заболевания. И навязчивая идея. Теория параллельных. Эти двадцать лет тяжелы и для него и для его близких. С отцом он окончательно разошелся. Они только переписываются на научные темы. Переписываются. Хотя живут в одном городке. И математика ссорит их окончательно. Последний раз капитан в отставке Янош Бояи оживает в 1848 году. В Венгрии революция. Душой он всецело с ней. Но он болен, с одной стороны, а с другой — он не хочет быть рядовым участником. Он хочет руководить. Кстати, можно верить, что он смог бы быть прекрасным военачальником. Но его не знают. И он остается дома. Поражение революции — новый моральный удар. Болезни все больше мучают Бояи. Он уже не работает.

За все оставшиеся годы он практически не сделал ничего и возится с утопическими идеями. И замечательно, что яркий, неожиданный талант виден и в этих порождениях уже пораженного мозга. Одно из последних увлечений Бояи — надежда создать идеальную математическую теорию государства и тем привести человечество к общему благу. Сделать что-либо реальное он не смог, конечно, но сама мысль очень близка к современным идеям кибернетиков.

А в общем ему очень плохо.

Он мрачен, подозрителен, и если он и любит человечество в целом, зато близких он едва переносит. Жену он оставил. Дети тоже не очень его волнуют. Последний раз он ссорится с умирающим уже стариком отцом. Но сейчас он и сам в 54 года глубокий старик.

Он был бы счастливей, если бы умер раньше.

Он был блестящий математик — это бесспорно. Но ценил он в первую очередь не науку, а себя в науке.

И как это ни жестоко говорить, боюсь, он сам был творцом своей судьбы.

Уже к первым годам нашего столетия Николай Иванович Лобачевский был канонизирован.

Он гордость русской науки. Он величайший в истории математики гений, не понятый и презираемый окружающими. Он жертва закоснелой бюрократической, чиновничьей и академической клики. Он страдал всю свою жизнь и так и умер непонятым гением, едва ли не в нищете.

Эти несколько тезисов определяют строение той порядком дешевой мелодрамы, что столь часто разыгрывается на страницах популярных статей и книг. Самое любопытное, что в основе все это довольно верно, хотя изрядно преувеличено.

Одно же справедливо без всяких оговорок.

Лобачевский действительно гордость русской науки.

Впрочем, есть великолепная подробная и серьезная биография Лобачевского. Это работа В. Ф. Кагана, и можно лишь настойчиво порекомендовать ее читателям. Мы же бегло просмотрим основные даты его жизни.

Ближняя окраина Российской империи — Казань. Февраль одна тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.

Двенадцатого числа скончался здесь после продолжительной болезни, в недавнее только время за расстроенным здоровьем оставивший должность помощника попечителя Казанского учебного округа, многие годы бессменный ректор императорского университета; заслуженный профессор чистой математики; Геттингенского королевского общества член-корреспондент; императорских Московского и Казанского университетов, а также многих ученых обществ почетный член; действительный статский советник и орденов св. Станислава 3-й и 1-й степени, св. Анны 2-й степени, императорской короной украшенного, св. Анны 1-й степени и св. равноапостольного князя Владимира 4-й и 3-й степени кавалер, высочайшим монаршим благоволением за отлично-ревностную службу и особые труды неоднократно взысканный, потомственный дворянин

Николай Иванович Лобачевский.

Вся культурная Казань шла за гробом покойного. Похороны были торжественны и красивы. Его любили и чтили в городе. «Его благородная жизнь была живой летописью университета, его надежд и стремлений, его возрастания и развития», — сказал оратор.