Когда на следующий день Робин снова пришла в акациевый лес, христианка Сара уже ждала ее у могилы.

Малыш первым увидел Робин и подбежал, чтобы поздороваться. Он смеялся от радости, и она снова поразилась, каким знакомым кажется его лицо, особенно губы и глаза. Сходство с кем-то, кого она хорошо знала, было столь разительным, что Робин остановилась и вгляделась в малыша, но не сумела уловить знакомый образ. Мальчик взял ее за руку и повел туда, где ждала мать.

Они снова провели небольшой ритуал смены цветов на могиле и сели бок о бок на сук упавшей акации. В тени было прохладнее, в ветвях над головой пара сорокопутов охотилась на маленьких зеленых гусениц. Черные птицы с белой полосой на спинке и крыльях, их грудки отливали алым заревом, как кровь умирающего гладиатора. Увлеченная тихой беседой Робин с удовольствием наблюдала за ними.

Сара рассказывала ей о матери, о том, какой она была храброй, никогда не жаловалась на удушающую жару Каборра-Васса, где черные магнетитовые скалы превращали ущелье в раскаленную печь.

— Было плохое время, — пояснила Сара. — Жаркие дни перед приходом дождей. — Робин вспомнила отчет отца об экспедиции, в котором он возлагал вину за промедление на своих заместителей, старого Харкнесса и капитана Стоуна — якобы из-за них они пропустили прохладный сезон и достигли ущелья в убийственно жарком ноябре.

— Потом наступили дожди, и с ними пришла лихорадка, — продолжала Сара. — Было очень худо. Белые люди и ваша мать вскоре заболели. — Должно быть, за долгие годы в Англии, ожидая вызова от отца, мать растеряла свою невосприимчивость к малярии. — Даже сам Манали заболел. Впервые я увидела, как он болеет лихорадкой. Дьяволы владели им много дней. — Это выражение ярко описывает бред больного малярией, подумала Робин. — Он так и не узнал, когда умерла ваша мать.

Снова наступило молчание. Мальчик, которому наскучила нескончаемая беседа женщин, запустил камнем в птиц, щебетавших в ветвях акации. Сверкнув прелестными алыми грудками, сорокопуты упорхнули к реке, и малыш снова привлек внимание Робин. Ей казалось, она знает это лицо всю жизнь.

— Моя мать? — переспросила Робин, все еще глядя на мальчика.

— Ее вода стала черной, — коротко сказала Сара. Гемоглобинурийная лихорадка — от этих слов у Робин мороз пробежал по коже. Так бывает, когда малярия меняет свое течение и атакует почки, они превращаются в тонкостенные мешочки с черной свернувшейся кровью и могут лопнуть при малейшем движении больного. Черноводная лихорадка, когда моча превращается в темную кровь цвета тутовой ягоды, и мало, очень мало кто после нее поправляется.

— Она была сильной, — тихо продолжала Сара. — Она ушла последней. — Женщина обернулась к остальным заброшенным могилам. Ничем не украшенные холмики покрывал толстый слой завитых стручков акации. — Мы похоронили ее здесь, когда дьяволы еще владели Манали. Но позже, когда Манали смог встать, он пришел сюда с книгой и сказал над ней слова. Он сам поставил этот крест.

— Потом он снова ушел? — спросила Робин.

— Нет, Манали был очень болен, им опять овладели дьяволы. Он плакал о вашей матери. — Мысль о плачущем отце была настолько невероятной, что Робин не могла этого вообразить. — Он часто говорил о реке, которая его погубила.

Широкая зеленая река поблескивала за акациями, и обе женщины инстинктивно повернулись к ней.

— Манали стал ненавидеть эту реку, будто она была живым врагом, преграждавшим путь к его мечтам. Он стал как безумный, лихорадка приходила и уходила. Иногда он сражался с дьяволами, громко кричал и вызывал на бой, как воин бросает клич «гийя» вражескому войску. В другие дни он в бреду говорил о машинах, которые укротят его врага, о стенах, которые построят поперек потока, чтобы люди и корабли проходили над ущельем. — Сара замолчала, воспоминания затуманили ее приятное, круглое, как луна, лицо. Мальчик почувствовал грусть матери, подошел, опустился на землю и положил запыленную головку к ней на колени. Она рассеянно погладила густую шапку кудряшек.

Робин вздрогнула: внезапно она узнала мальчика. Удивление отразилось на ее лице так ясно, что Сара проследила за ее взглядом и внимательно всмотрелась в головку, лежащую у нее на коленях, потом снова взглянула в глаза Робин. Слова были не нужны, вопрос был задан и ответ получен без слов, женщины интуитивно поняли друг друга. Сара бережно притянула малыша к себе.

— Это было после того, как ваша мать… — начала было объяснять Сара, и вновь наступило молчание.

Робин продолжала вглядываться в мальчика. Это был Зуга в детстве, смуглый маленький Зуга. Только цвет кожи помешал ей разглядеть это сразу.

Робин показалось, что земля под ногами качнулась, потом снова встала на место, и наступило странное облегчение. Фуллер Баллантайн больше не был богоподобной фигурой, вытесанной из безжалостного несгибаемого гранита и довлевшей над ней.

Она протянула к мальчику руки, и он без колебаний доверчиво подошел. Робин обняла паренька и поцеловала, его кожа была гладкой и теплой. Он прижался к ней, как щенок, и на молодую женщину теплой волной нахлынул прилив любви и благодарности к малышу.

— Он был очень болен, — тихо сказала Сара, — и одинок. Все ушли или умерли, он горевал так, что я боялась за его жизнь.

Робин понимающе кивнула.

— Вы его любили?

— В этом не было греха, ибо он был Богом, — просто ответила Сара.

«Нет, — подумала Робин, чувствуя, что гора свалилась с плеч. — Он был мужчиной, а я, его дочь, обыкновенная женщина».

В этот миг она поняла, что нет более нужды стыдиться своего тела и желаний, что исходят из него. Она обняла малыша — подтверждение человеческой природы ее отца, и Сара облегченно улыбнулась.

Впервые в жизни Робин сумела признаться самой себе, что любит отца, и поняла природу непреодолимого влечения, которое с годами не исчезло, а лишь усилилось.

Горячая любовь, которую она испытывала к отцу, со временем затмилась благоговением перед легендой. Теперь она осознала, почему оказалась здесь, на берегах волшебной реки, на самой дальней границе изведанного мира. Она пришла не для того, чтобы разыскать Фуллера Баллантайна, а для того, чтобы найти отца и найти себя — такую, какой она себя никогда раньше не знала.