Мише пришлось исколесить половину села, пока он нашел «секретаршу», потом Антона Ивановича Приходько.

В спешке и в темноте все дороги неровны. К тому же все время приходилось думать о Гаврике, и Миша, часто спотыкался. Мучила мысль, что он забыл сделать товарищу какое-то очень нужное предупреждение.

«Секретарша» уже собиралась ставить печать на наряд. Усталый Миша, считая свое дело завершенным, еще больше стал беспокоиться о Гаврике.

«Секретарша» дважды спросила, где его товарищ, Миша не слышал ее вопросов.

— Ты, мальчик, должно быть, по облигации уйму денег выиграл и не знаешь, как с ними быть?

Миша не мог признаться, что в это время он с упреком думал о себе: «И как это я не предупредил Гаврика, что носок у его правого сапога ощерился?. Чтоб по бурьянам и по камням не вздумал ходить!»

Темнело, загорались над Миусом одинокие звезды и прятались под покровом низко клубившихся облаков, когда Гаврик пришел на станцию. Убедившись, что Миши там не было, он прошел мимо станционных построек и заметил, что невдалеке тяжелым нагромождением возвышались стянутые сюда подбитые фашистские танки. Гаврик взобрался на самый высокий из них и через железнодорожные пути, через эстакады и длинные амбары смотрел на пешеходные стежки, что тянулись из Петровского к железной дороге.

Темнело все больше. Уже пришел и ушел девятичасовой поезд. Проводив его, Гаврик опять взобрался на танк и стоял там на поднявшемся ветру, с тревогой ожидая Мишу.

Гаврик свистал, но свист его заметно менялся, постепенно переходя от бодрого и веселого к задумчивому и, наконец, к грустному… И вдруг, как это и должно было случиться, уже потерявший надежду Гаврик услышал особенный ответный свист, какой мог сорваться только с губ Миши.

Миша свистал так, что было ясно: дела у него хороши и на сердце радостно.

— Гаврик, а я тебя уже давно вижу! Я сразу догадался, что на башне — это ты!

— Миша, а я знал, что ты непременно подойдешь к танкам! — крикнул Гаврик, пытаясь скатиться с башни на землю.

— Постой! Постой! — остановил его Миша. — Я тоже хочу взобраться. Нам надо посидеть там вместе.

Они уселись на башне танка. Рассказали о том, как трудно было и одному и другому.

— Забот было много, — смеясь, вздохнул Миша.

— Действовали самостоятельно, — сказал Гаврик и тоже засмеялся.

Они осмотрели пробоину танка. Вспомнили о майоре Захарове и пожалели, что заботы не позволяют остаться здесь на денек и постараться встретиться — ним или хоть бы издали посмотреть на него…

Потом они сошли с танка и направились на станцию искать дежурного.

Станция уцелела от войны, но все здесь живо напоминало о недавнем хозяйничании захватчиков. Эстакады, маленький перрон, похожий на все перроны степных станций, железнодорожные пути — все было подгружено в темноту облачной и ветреной октябрьской ночи. Лишь в самой большой комнате, где раньше пассажиры покупали билеты и ожидали своего поезда, тускло светила керосиновая лампа. От ее света в комнате становилось неприглядней и неуютней: сразу видно было, что, помимо голых, грязных, потрескавшихся стен, тут ничего не осталось…

Осеннему степному ветру легко было находить входы и выходы: дверей не было, а крыша и потолок зияли широкой пробоиной. Сквозняк вкривь и вкось гонял по комнате свои извилистые, холодные струи, пугая пламя лампы.

Ожидающих было мало — десять-двенадцать человек. Это были женщины-колхозницы. Мише и Гаврику узнать в них колхозниц не представляло особого труда по одежде, удобной и для дождливой и для морозной погоды, для работы топором, лопатой и за рулем автомобиля и трактора.

Женщины кучкой стояли около самой стены, где меньше дуло.

Переступив порог, Миша и Гаврик стали присматриваться, нет ли здесь человека в железнодорожной форме, чтобы спросить его, скоро ли будет рабочий поезд, и потом уж найти дежурного, добиться у него разрешения проехать до разбомбленного моста.

Одна колхозница рассказывала, как по книге читала:

— Теперь каждая баба для бригады — капитал. А думаете, не правда?

Но никто с ней не спорил и не собирался спорить, и она продолжала:

— Колхозница запрет детишек в землянке, а сама в поле — окопы, траншеи ихние зарывать, сорняки косить, жечь… Наш-то председатель долго решал — посылать или не посылать за картошкой. Вот послал нас двух и этого хлопца на придачу… Да ты, Трушка, случаем, не замерз? — неожиданно спросила она.

Миша и Гаврик увидели мальчика в дубленом длинном полушубке, в высокой конусом шапке, нахлобученной на уши. Он был значительно меньше Миши и Гаврика, но в торчащей шапке и в высоко подпоясанном полушубке, с мешком за поясом походил на молчаливого старичка.

— Это соседкин. Четвероклассник, — пояснила словоохотливая колхозница. — Маленьким, что в первом и во втором, построили флигелек, учатся, а те, что постарше, помогают: одни — в поле, другие — дома.

— В военное-то время и с малых большой спрос, — заметила другая колхозница. — Вот те, видать, сами себе план составляют, — указала она на Мишу и на Гаврика.

А Миша и Гаврик с озабоченным видом подходили то к одной, то к другой боковой двери, пробуя их открыть. Они искали железнодорожника, искали самого старшего на этой станции.

— Не дергайте, закрыто. Если нужен дежурный, то идите вдоль линии, подальше идите, — объяснила словоохотливая колхозница. — Увидите костер, там много людей… камни грузят на платформы…

Миша и Гаврик вышли на перрон и, медленно удаляясь от станции, еще некоторое время слышали разговаривающую, как читающую книгу, колхозницу. Она рассказывала о Трушке, что он сын ее соседки, что у соседки, помимо него, маленьких еще двое… Трушка поможет колхозу привезти картошку, а колхоз выделит ему за труды… Семье и будет подспорье…

— Самбекские, — заметил Миша.

— Самбекские или из Курлацкого. Как мы, в дотах обогреваются, — проговорил Гаврик.

Они миновали штабели новых шпал и под защитой кустарников пошли вслед за неярко поблескивающими из темноты рельсами, похожими на два прямых ручейка, скованных бесснежным морозом. Но прямизна рельсов была обманчивой: они не видели самого костра, а видели только слабые отсветы его розового беспокойного пламени; они не видели платформы, работающих людей, но слышали гудящий стук перегруженных автомашин, глуховатый звон камней и требовательные, простуженные голоса.

— Спешат, — сдержанно заметил Гаврик.

— Сердиты. Сейчас под руку к ним с разговорами нельзя, — сказал Миша.

Впереди из-за смутно темнеющих голых веток защитных насаждений внезапно показался устало шагавший пожилой человек. Он был в черной шинели железнодорожника. В руке у него раскачивался зажженный фонарь.

— А мы к вам, дядя… спросить, — заговорил Миша и, на ходу пристроившись к железнодорожнику, стал объяснять ему, зачем он им нужен.

Железнодорожник спокойно ответил.

— Паровоз вот-вот прибудет с моста за этими платформами, что на втором пути. Если придет поезд с теплушкой, первыми посажу вас. А не будет теплушки — не мечтайте уехать. Так-то, товарищи из колхоза «Первый Май»!

Он ускорил свой усталый, шаркающий шаг, тем самым показывая, что сказал все и не нужно мешать ему думать о чем-то своем.

Миша и Гаврик в недоумении остановились.

— Дядя, нам никак нельзя оставаться! — сказал Миша.

— Мы все равно уедем, хоть на камнях! — сказал Гаврик.

Железнодорожник обернулся.

— Я думал, в первомайском колхозе все люди ответственные… Но двое нашлось таких: им все равно, что железная дорога, что хала-бала.

Миша и Гаврик увидели, как при слове «хала-бала» фонарь его описал замысловатую дугу.

— Пойдем на тот камень… видишь, белеет, — подавляя вздох, проговорил Миша. — Перемотаем портянки. Может, до Желтого Лога пешком придется. Они уселись на большой плоский камень.

— И запасы харчей проверим, — заметил Гаврик.

— Проверим. Месяц как раз выглянул, бесплатно посветит.