Раненая птица, посидев секунду на ветке, вспорхнула и опустилась на лужайку. Питамакан рванулся вперед и уже протянул руку, чтобы схватить ее, но тетерев взмахнул крыльями, полетел и опустился на снег шагах в пятнадцати от него. Мы пустились в погоню. Птица была ранена — она раскрывала клюв, головка ее свешивалась на бок, и мы не сомневались, что добыча от нас не уйдет. Но не тут-то было! Как только мы к ней подбежали, птица снова вспорхнула и снова опустилась на снег в ста шагах от нас. Это повторялось несколько раз. Птица привела нас к речке и перелетела на другой берег. Недолго думая, мы последовали за ней. Тут было мелко, но мы промокли до пояса. За это время птица успела нас далеко опередить и вскоре скрылась из виду.

Мокрые и несчастные, стояли мы на снегу и грустно смотрели друг на друга. Я был так опечален, что не мог выговорить ни слова.

— Ничего не поделаешь! Идем, — сказал наконец Питамакан. — Мы должны найти сухое дерево и развести костер, чтобы высушить одежду.

Он направился к подгнившей сосне и отломил твердый сухой сук длиной в четверть метра. Эта палка годилась для сверла; она была приблизительно вдвое толще карандаша. На этот раз нам посчастливилось, и мы развеселились. Я сел на берегу реки и стал обтачивать конец палки. Сначала я тер его шероховатым камнем, потом скреб пластинкой обсидиана. Хрупкие пластинки ломались у меня в руках, пока я не научился обращаться с ними осторожно.

Тем временем Питамакан искал кусок сухого дерева, в котором следовало сделать отверстие для сверла. От стариков он слыхал, что дерево должно быть твердое, а из твердых пород здесь росла только береза.

Когда я обточил сверло, Питамакан еще не нашел ничего подходящего, а я рад был принять участие в поисках, так как окоченел, сидя на одном месте. Мы бродили вдоль реки, заходили в лес, осматривали чуть ли не каждое мертвое дерево. Но нам попадались только подгнившие березы, а гнилое дерево не годилось для нашей цели. Совершенно случайно мы нашли то, что искали. Под выступом скалы, защищенной от дождя, лежал большой кусок березы, срезанный, по-видимому, бобрами. В длину он был около метра и около четверти метра в диаметре. Долго мы терли шероховатым камнем поверхность его, пока не сгладили всех неровностей на пространстве нескольких квадратных сантиметров. Затем пластинкой обсидиана провертели в нем маленькую дырочку. Работа шла медленно, так как стекловидные пластинки ломались. К концу дня мы просверлили дырку и решили тотчас же испытать наши инструменты.

Мы подобрали несколько кусков сухой березовой коры, и я расщепил их на волокна. Питамакан вставил острие сверла в дырку, а тупой конец зажал между ладонями; вокруг дырки и острия мы положили волокна коры.

— Огонь, появись! — воскликнул Питамакан.

Вдавливая острие в дырку, он быстро начал вращать сверло между ладонями. Но дым не показывался. Что-то было неладно. Питамакан выдернул сверло, и мы ощупали и дырку и острие. Дерево нагрелось. Я предложил вертеть сверло по очереди как можно быстрее. О, с какой тревогой ждали мы результатов! Появится огонь или не появится? От этого зависела наша жизнь. Наконец у нас онемели руки, больше мы не в состоянии были вертеть палку. С отчаянием посмотрели мы друг на друга. Попытка закончилась неудачей. Надвигался вечер. Одежда наша начала замерзать на нас; от пещеры, служившей нам убежищем, мы были отделены рекой.

Положение казалось безнадежным; я сказал об этом Питамакану. Он не ответил ни слова и рассеянно смотрел вдаль.

— Все кончено, — проговорил я. — Здесь нам придется умереть.

Снова он ничего не ответил, даже не взглянул на меня, и я с ужасом подумал: «Уж не сошел ли он с ума?»

— Ну что ж, если они разорвутся, я отрежу прядь волос, — пробормотал Питамакан, с трудом вставая.

Треснула тонкая корочка льда, покрывавшая его гетры.

Теперь я был уверен, что разум его помутился. Ни один индеец, находящийся в здравом уме, даже и не помыслит о том, чтобы обрезать волосы.

— Питамакан, что с тобой? Ты болен? — спросил я, с беспокойством всматриваясь в его лицо.

— Что со мной? Ничего! — ответил он. — Мы вращали сверло недостаточно быстро, нужно вертеть его с помощью лука. Если завязки наших мокасин окажутся непрочными для тетивы, мне придется отрезать прядь волос и из них сделать тетиву.

Я вздохнул с облегчением, убедившись, что Питамакан не сошел с ума, но в его новый план я не верил. Уныло следя за ним, я смотрел, как он ощупывает ветви ив и берез. На берегу реки он подобрал два камня: один — большой и гладкий, другой — заостренный. Наметив молоденькую березку, ствол которой имел в диаметре около четырех сантиметров, он сгреб в сторону снег и положил у самого основания ствола большой камень. Приказав мне согнуть деревце, так, чтобы оно легло на большой камень, он заостренным камнем несколько раз ударил по стволу и перерубил его. Срезав затем верхушку, он показал мне палку длиною в метр. Это был лук — грубый, неоструганный, неотполированный, но упругий и вполне пригодный для нашей цели.

Завязки моих мокасин сделаны были из козлиной кожи, более прочной, чем ремешки из кожи бизона, которыми стянуты были мокасины Питамакана. Поэтому мы решили взять для тетивы мои завязки.

Захватив все наши орудия, мы вошли в лес, собрали хворосту и березовой коры и решили сделать последнюю попытку спастись.

Страшно было приступать к делу. Нам казалось — лучше оставаться в неизвестности, чем окончательно убедиться в неудаче. Но сидеть сложа руки мы не могли, так как снова начали мерзнуть. Решительный момент настал: Питамакан вставил острие сверла в дырку, обернул один раз тетиву вокруг сверла и, придерживая ладонью левой руки тупой конец палки, правой рукой сжал лук. Я положил расщепленные куски коры вокруг отверстия, и Питамакан, запев песню койота, стал двигать лук перпендикулярно сверлу вперед-назад, вперед-назад, словно пилу.

Сверло, зажатое петлей тетивы, быстро вращалось. Вдруг Питамакан выронил лук и вскрикнул от боли. Я понял, в чем дело: конец сверла обжег ему руку.

Мы поменялись местами. Обернув руку полой одежды, чтобы не обжечься, я все быстрее и быстрее двигал лук, а сверло поскрипывало, как пила. Через несколько секунд мне показалось, что тонкая струйка дыма просачивается между пальцами Питамакана, придерживавшего куски коры, которые мы положили вокруг дырки.

Убедившись, что глаза меня не обманывают, я радостно вскрикнул, но Питамакан пел и не слышал моего возгласа. Быстрее и быстрее вращалось сверло, из дырочки вырывался дым, но огня не было.

— Почему нет огня? — крикнул я. — Почему не загорается кора?

Питамакан тревожно следил за синим вьющимся дымком. Я ни на секунду не переставал пилить, но огня не было, да и дыму стало как будто меньше.

У меня потемнело в глазах. Я хотел бросить лук и отказаться от дальнейших попыток, как вдруг понял, почему наш опыт не удался. Питамакан так плотно придавливал бересту к дереву, что воздух не проникал в дырку, а где нет воздуха, там и огонь не горит.

— Подними руку! — закричал я. — Не надавливай на кору!

Он не сразу меня понял, но как только он отодвинул руку, береста вспыхнула.

— Огонь! Огонь! Огонь! — закричал я, быстро выдернув сверло.

— И-пу-куи-ис! И-пу-куи-ис! (Горит! Горит!) — ликовал Питамакан.

Он поднес к крошечному язычку пламени сухую березовую ветку, а когда ветка загорелась, побежал с пылающим факелом к собранной нами куче хвороста. Затрещала кора, огонь пробежал по сухим сучьям, и через минуту костер наш пылал. Питамакан воздел руки к небу и возблагодарил Солнце. Теперь нам не угрожала опасность замерзнуть.

Солнце садилось. В надвигающихся сумерках мы бродили по лесу, собирая сухие палки и ветки. Мы притащили к костру несколько упавших молодых деревцев длиной в четыре-пять метров. Я хотел бросить их в огонь и развести огромный костер, но Питамакан поспешно выхватил из огня три-четыре толстых сука.